О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

И хотя мне понятны эти призывы к изобретению или охране историй, которые помогли бы нам осмыслить и понять текущие обстоятельства посредством сострадания, воображения, юмора, солидарности и достоинства, думаю, есть смысл и в том, чтобы, по совету Чодрон, «отбросить сюжеты» – любые сюжеты, включая «прогрессивные», авторы которых прибивают свои надежды к бортам ковчега истории, движущегося по направлению к справедливости. Ведь те, кто пожил достаточно долго, в какой-то момент своей жизни начинают на физиологическом уровне осознавать то, что всегда знали на интеллектуальном: продолжительность нашей жизни не позволит нам прожить сюжет целиком. «Полноценного» сюжета, вероятно, вообще не существует. Может быть, сюжета и вовсе никакого нет. Может быть, наш мозг устроен так, что производит истории для организации пространства и времени, но это не означает, что история – единственный доступный нам способ переживания наших жизней.

Нелегко отбросить сюжет – не говоря о нашей непоколебимой вере в линейное время, – когда каждый день таращишься в зеркало на свои седеющие волосы и наблюдаешь за завораживающим таянием ледников. Нелегко, когда твой ребенок спрашивает напрямую, как мы до этого докатились или как собираемся выжить, если это вообще возможно. «Скажи, чем всё закончится», – то и дело спрашивает дочь писательницы Валерии Луизелли на протяжении книги о детях, которые ищут убежища на американо-мексиканской границе. «Иногда я придумываю концовку – счастливую, – пишет Луизелли. – Но чаще всего просто отвечаю: пока не могу сказать».

Вместо обращения к истории я зачастую возвращаюсь к определенной сцене – той, что рисуют на первых страницах «Недосообществ» Харни и Мотен. (Сцены имеют отношение к истории, но поскольку возвышаются над временем, являются своего рода паузой в истории или ее приостановкой.) Авторы объясняют название своей книги, вспоминая классическую голливудскую сцену с американского Запада, в которой – как отметил политолог Майкл Паренти – колониальное поселение всегда окружено враждебными, агрессивными силами («индейцами»). Эта инверсия играет ключевую роль в перелицовке захватнического, убийственного колониализма поселенцев в акт самообороны. Но Мотен и Харни не заинтересованы в исправлении инверсии. «Форт был окружен, – пишут они, – осажден тем, что по-прежнему его окружает, общинными землями по ту сторону стен – под ними и далеко за их пределами». Их задача – и наша, если «они» – это на самом деле «мы» (а как мне кажется, мы можем быть ими, разве что с некоторыми оговорками; в этом и заключается проникновенная щедрость и, как считают некоторые, противоречие их работы) – состоит в «самообороне в своей округе перед лицом повторяющегося, прицельного выселения в результате вооруженного поселенческого вторжения». В интервью в конце книги Мотен и Харни описывают «недосообщества», то есть округу, как «первый грузовой состав, на который мы заскочили». После этого, по словам Мотена, «началась езда в слепых зонах».

«Езда в слепых зонах»: обычай бродяг прятаться между вагонами движущегося грузового состава, чтобы избежать встречи с поездной бригадой или полицейскими. Это выражение часто можно услышать в блюзе – алхимической лаборатории, где любой аффект можно связать с любым объектом, а боль превращается в источник пропитания, где формируются зоны социального сопротивления и терапевтического заражения. См., например, строки Роберта Джонсона «Утречком меня не будет, я помчу вслепую, / Ох, несладко мне пришлось, не жаль и умереть»[143].

Ездить в слепых зонах значит быть вне поля зрения властей. А также не видеть, куда направляется поезд. Может, ты на поезде, который потерял управление и несется в бетонную стену. Может, направляешься в будущее, которое попросту невозможно представить в настоящем. Может, на следующей остановке жизнь станет лучше; а может, и нет. «Неужели в ретроспективе человек окажется лишь опылителем грядущей машинной цивилизации?» – спрашивают Робин Маккей и Армен Аванесян во вступлении к сборнику «Ускорься: акселерационистская антология». Вот это мысль! Я не доживу и не узнаю ответ на этот вопрос – и вы тоже.