О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Когда я одну за другой вижу идеи этой невротической, очевидно многоликой персоны, чья ответственность за заботу о другом вытесняет первичность самой себя, я непрестанно поражаюсь, как большая часть этих наблюдений игнорирует материнство, которое буквально было их сокровищницей на протяжении тысячелетий, либо превращает его в метафору. Левинас описывает этическую ответственность как «подобие материнского тела», «которое вынашивает Другого, не становясь им или ею» [курсив мой – М.Н.][65]. В эссе «Истощение и энтузиазм» Фервурт двигается в ту же сторону, когда описывает политику, основанную на «чувстве долга перед другими», в качестве примера приводя цитату художницы Анники Эрикссон, которая отмечает, что «для матери (когда ваш ребенок нуждается в вас) нет слова „нет“».

Я пишу это, а мой телефон лежит рядом с клавиатурой, так что, если у моего сына снова поднимется температура, я всё брошу и пойду к нему. Если и когда мой телефон зазвонит – конечно, слова «нет» не будет, что заставляет задуматься – для кого существует, существовало, возникало когда-либо это «нет», кому введение этой концепции кажется таким радикальным? (Я написала эти слова за годы до пандемии; теперь я провела месяцы, находясь рядом с сыном, иногда он сидел у меня на коленях, пока я пыталась писать.) В стране, живущей кредитами, переработками и разграблением сферы социальных услуг и взаимоотношений, я бросаю вызов каждому: найдите мне мать – лучше бедную, перегруженную работой, небелую мать – которая никогда не слышала о «неизмеримом долге» или о вытеснении собственного «я» из-за «навязчивого опыта ответственности, который давит на нее своим весом».

Учитывая повсеместное подавление, некритическую валоризацию или недостаточную теоретизацию материнства, я благодарна Мотену за комментарии, которые он дал в интервью, опубликованном в конце книги «Недосообщества»: «Вы не сможете подсчитаете, сколько мы должны друг другу. Это невозможно. Всё устроено принципиально иначе. На самом деле, цифры настолько экстремальны, что, вероятно, дестабилизируют саму социальную форму или идею „друг друга“. Но именно к этому ведет нас Эдуар Глиссан, когда говорит, что значит „дать свое согласие на то, чтобы не быть одиноким“. И если вдуматься, это своего рода дочерняя и преимущественно материнская связь. Когда я говорю „материнская“, я предполагаю возможность общей социализации материнства». Я тоже вижу такую возможность и во многом возлагаю на нее надежды (если под «социализацией» Мотен подразумевает перераспределение тягот и преград, которые до сих пор ассоциируются с материнством). Это перераспределение, по сути, и является смыслом аналогии, которая подчеркивает, что забота и ответственность могут и должны распространяться отдельно от материнского тела и биологических связей (соответственно, через «Другого»).

Проблема этой аналогии в том, что она продолжает старинную традицию видеть в материнском идеализированную модель бескорыстной заботы, которая имеет мало общего с опытом самих матерей, что усложняет картину. Не говоря уже о том, что восприятие заботы о других исторически и психологически связано с дезинтеграцией, поражением, неудачей, неравенством и принуждением. Если мы откажемся от образа матери как образца и олицетворения бескорыстной заботы, то неизбежно столкнемся с психологическими и политическими последствиями тысячелетней феминизации этого труда и недовольством, порожденным этой моделью в тех, кто предположительно с успехом ее воплощает.