О Викторе Некрасове

И вот «Путейцы». Мне очень захотелось, чтобы этот рассказ прочел Некрасов. Даже если в «Новом мире» не напечатают… Всё равно. Важно было знать его мнение.

Рассказ был о нелегком труде солдат-путейцев вскоре после конца войны. В одном взводе и даже в одном отделении служили недавние дети, получавшие «сахаром» вместо махорки, бывший артиллерийский майор, разжалованный в рядовые после плена, отсидевший срок урка…

Тупой сержант, командир отделения, презрительно спрашивал майора:

«— Шпалу-то подымешь?»

И слышал:

«— Когда-то по две носил… в каждой петлице».

Юмор в рассказе соседствовал с грустью.

Ответ от Некрасова пришел скоро:

«Дорогая Инна!

Этот чудесный рассказ прочел тут же и, лежа на диване, смеялся. Завтра увижу Асю (она приезжает на несколько дней в Киев) и покажу ей. А дальше посмотрим.

Привет Косте. Вика».

(Aннa Самойловна Берзер, друг Некрасова. Работала в «Новом мире» редактором в отделе прозы).

И — Анатолию Кузьмину:

«…Вы написали превосходный рассказ. Постараемся тиснуть его в „Новый мир“. Что получится, посмотрим. Читал с большим удовольствием.

Жму руку. В. Некрасов».

Обе почтовые открытки он отправил одновременно 27 сентября шестьдесят седьмого года.

Но «оттепель» сходила на нет, задул северный ветер. И в «Новом мире» рассказ не появился. Лишь спустя двадцать лет, в пору гласности, он был напечатан в еженедельнике «Литературная Россия» и даже отмечен среди лучших публикаций года.

С возрастом душа его не старела. Интерес к жизни не иссякал. В нем были даже какие-то черты остаточного детства, выражавшиеся в любви к игрушкам. Некрасов привозил их сыновьям своих друзей из-за границы.

Дети его друзей часто были его друзьями. «Мой московский друг, четырнадцатилетний Павлик», — говорит он в своих записках «Месяц во Франции».

Старики, дети, солдаты…

Солдаты в особенности. Его сердце до конца оставалось с ними, полнилось нежностью к их стриженым головам. То была верность дням Сталинграда. Верность Валеге. И себе самому.

Над ним уже нависли тучи. К нему придирались, всё ставя ему в вину. Даже его выступление на стихийно возникшем митинге в годовщину Бабьего Яра…

Под угрозой был выход двухтомника.

Он был возбужден. Но не жаловался. Он еще на что-то надеялся…

Некрасов до конца оставался самим собой. И за это его уважали. Даже те двое, что пришли к нему с обыском. Он рассказывал потом, как, не имея права выйти из дома, пока они не закончат, попросил одного из них сходить в книжную лавку, где ему был отложен однотомник Булгакова.

— И он, представьте, принес мне Булгакова, а заодно купил всё, что я велел, — колбасы, кефира…

— Нет, что ни говорите, а люди меняются, — заключил он с невеселой улыбкой.

Мы часто вспоминали его. Иногда нам казалось, что он не уезжал.

Иногда — что он обязательно вернется.

И он вернулся…

Москва, 1989.

Дзюба Иван Не сдавшийся лжи

С Виктором Платоновичем Некрасовым я познакомился весной 1963 года (точнее — в двадцатых числах апреля) при не совсем обычных обстоятельствах. Поскольку они имели отношение к событиям государственного масштаба, повлиявшим на всю дальнейшую судьбу прославленного писателя, я должен о них напомнить. Тем более что новые поколения читателей знают о них лишь понаслышке, из самых общих упоминаний о хрущевских проработках творческой интеллигенции.

Как известно, было две на широкую ногу поставленные и громогласнейше распропагандированные «встречи» Никиты Сергеевича Хрущева с деятелями искусства и литературы: в 1962 году и в 1963. На первой из них был дан сигнал к наступлению по всему фронту на так называемых «формалистов» и «абстракционистов». На фальшивом официальном жаргоне так именовались все ослушники, все хоть сколько-нибудь склонные к независимому творческому мышлению и к эстетическим поискам художники. Разумеется, не интерес к тонкостям художественных приемов двигал вождями, а желание, власть употребив, поставить преграду любым уклонениям от «бойцовских» функций, предписанных писателям и деятелям искусств (знаменитая формула Хрущева, подхваченная многими литактивистами: «Писатель — автоматчик партии»).