О Викторе Некрасове

И действительно. Праздник испортил прежде всего сам Виктор Некрасов, оказавшийся крайне неблагодарным — не только по отношению к Хрущеву, но и к Корнейчуку. Что касается Хрущева, тут ясно — не оценил его руководящую ругань и отеческие угрозы, упорствовал в своих заблуждениях. А в отношении Корнейчука нужны некоторые объяснения. Дело в том, что ранее, в бытность свою председателем Правления Союза писателей Украины, Корнейчук привлек молодого талантливого прозаика из поколения фронтовиков к руководству Союзом — сделал его одним из своих заместителей. Но содружества не вышло. Слишком разными они были людьми и разными принципами руководствовались. Карьеры Виктор Некрасов делать не собирался и не стал. Его пребывание на посту заместителя председателя было недолгим. Отношения с Корнейчуком испортились. И вот теперь обе стороны были обострённо насторожены в отношении друг друга. Корнейчук рассчитывал, видимо, на почтение к нему со стороны Некрасова ввиду, дескать, оказанного ему прежде великодушного благорасположения, а не найдя этого почтения, крепко осерчал, стал обрывать его выступление чуть ли не на каждом слове, требовать раскаяния, оскорблять. Некрасов же, чувствуя истинную подоплеку высокомерных придирок человека, не столь давно искавшего его расположения, — несколько растерялся, заметно нервничал на трибуне. В общем, ему не дали договорить. И представляю, как ему было горько на душе. Но главное было ясно: фальшивые обвинения он отвергал, оставался при своем мнении.

Не помню, было ли мне предложено выступить или я попросил слова сам, но я вышел за трибуну с твердым намерением сказать о лицемерном характере всей этой затеи — ведь речь шла не о борьбе с мнимым формализмом и абстракционизмом, с мнимыми идеологическими ошибками, а о борьбе с правдой и с правом писателя быть самим собой. Как только это намерение стало ясным, Александр Евдокимович и меня начал обрывать на каждом слове, а потом принялся буквально стаскивать с трибуны. Поскольку я «огрызался» и не уходил, Александр Евдокимович апеллировал к послушной ему части аудитории и поставил на голосование вопрос о лишении меня слова. Не очень убедительным большинством (что для того времени тоже было редкостным казусом) я был объявлен лишенным голоса. Покидая трибуну, я — скорее по причине растерянности, нежели по глубокомыслию, — сообразил сказать Корнейчуку: «Вы можете лишить меня слова, но вас это не спасет». Дерзкая фраза произвела некоторое замешательство в президиуме и в зале.

Сшибка с самим Корнейчуком считалась тогда делом весьма опасным. Помню, тогда же при случайной встрече в коридоре Василь Павлович Козаченко, бывший некоторое время редактором журнала «Вiтчизна», где я работал, невесело пошутил, указывая на меня: «Молодий самогубець». Многие считали, что даром это для меня не пройдет. Но на самом деле никаких прямых последствий для меня ни выступление, ни стычка с председательствующим не имели. То ли соответствующее представление о Корнейчуке было несправедливым, то ли слишком мелок был для него этот эпизод в его большой политической игре.

И все же было для меня одно последствие. Притом самое приятное. Памятное и важное в жизни.

После упомянутого собрания я преспокойно возвратился в больничную палату — я лечился в это время в Институте туберкулеза, что на Байковой горе в Киеве, рядышком со знаменитым кладбищем. Видимо, по молодости я в те годы не очень расстраивался всевозможными неприятностями, конфликтами, проработками, увольнениями с работы и т. д. А в своем выступлении вообще ничего чрезвычайного не видел. Более того, считал его неудачным, так как не сумел сказать то, что хотел, высказался лишь по поводу обвинений в адрес Евтушенко, Вознесенского и украинских «шестидесятников», а до остального так и не дошел… Тем большим было мое удивление, когда на следующее утро, спустившись по вызову в комнату для посетителей, я увидел там ожидавших меня Владимира Леонтьевича Киселева и его сына Леонида, с которыми я уже был хорошо знаком, а с ними… Виктора Платоновича Некрасова, которого до сих пор видывал только на расстоянии.

Нас познакомили, Виктор Платонович от себя и своих друзей вручил мне букет цветов и принялся выражать свои эмоции по поводу моего выступления — в таких словах, будто я и впрямь совершил нечто особенное. Увы, в те времена и элементарное несогласие с очевидной чушью, если она благословлена была сверху, действительно выглядело в глазах многих чем-то необычным. К тому же Виктор Платонович испытывал, видимо, благодарность ко мне за то, что мое поведение несколько подпортило праздник идеологического четвертования неугодных и поставило в конфузное положение бонзу Корнейчука, столь упорно стремившегося его уязвить. Этим, видимо, и объяснялись его преувеличенные чувства.