О войне города Парижа с норманнами

Было бы тщетно искать либо в 1278 стихах исторической части, либо в посвятительном послании в прозе малейший намёк на смерть Эда, случившуюся 1-го января 898 г. Когда были написаны последние стихи, он был еще жив. Аббон объявляет об этом недвусмысленно: «Его присутствие радует еще наш мир». Очевидно, работа была закончена в 897 г. В какую эпоху она была начата? Этот вопрос труднее всего выяснить. В первых же стихах мы видим Эда, обладающего качествами будущего короля и опоры королевства; то же самое выражение появляется далее (I, 489; II, 163). Следовательно, Аббон начал писать после его коронации, состоявшейся 29 февраля 888 г. В предисловии он со всей откровенностью раскрывает перед нами условия, в которых работал. Уже долгое время (dudum) и часто (crebro) Гозлин упрашивал его посвятить себя этому сочинению. Когда он принялся за него, он думал о нём прежде всего, как о полезном упражнении, поскольку тогда (tunc) он был всего лишь скромным учеником. В первую очередь он представил плоды своего труда своему учителю Эмуэну, но они пришлись не по вкусу этому строгому судье. Всё это предполагает довольно долгий интервал. С другой стороны, точность деталей в рассказе о собственно осаде подразумевает еще свежие воспоминания. Поэтому есть основания полагать, что часть, относящаяся к 885-889 годам, была сочинена в первые годы правления Эда, в 888-889 гг. Стоит обратить внимание, что хотя поэма представляет собой подлинную эпопею во славу Парижа и его святого покровителя Германа, она чествует также и этого Эда, которого Аббону доставляет удовольствие приветствовать как наилучшего князя, которого когда-либо знало королевство. Радость, вызванная новым правлением, могла вложить перо в руку молодого дьякона.

Историческая ценность.

Аббон провозглашает, что в качестве источника использует только свою память. Он рассказывает о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами. По его мнению, это был хороший сюжет для начинающего писателя; более того, осада, в которой проявилось столько умения и храбрости, могла бы дать поучительные примеры людям, которым однажды пришлось бы защищать другие города. Это последнее соображение, весьма неожиданное для монаха, гарантирует до некоторой степени его старание быть точным. Он детально описывает, как добросовестный наблюдатель, даже если не слишком компетентный, различные фазы боев, тактику, военные машины. Почти каждый раз, когда современные ему тексты или данные археологии позволяют проверить его утверждения, мы констатируем соответствие. Сохраняя сдержанность, он не позволяет ослепить себя ни своей горячей любви к Парижу, Сен-Жермену и Нейстрии, ни своему искреннему восхищению Эдом, епископом Гозлином и аббатом Эблем. Он открыто упрекает Эда за его бездеятельность по отношению к датским набегам 896 г. Более того, его поэма, написанная с чувством глубокой преданности королевству Франция, включает в себя довольно суровые размышления и увещевания по отношению к французам. Это документ огромной ценности для политической и военной истории.

Литературная ценность.

Это очень интересный памятник и с литературной и лингвистической точки зрения. Не было ничего подобного со времен Эрмольда Черного. Придерживаясь очень привлекательной гипотезы, можно утверждать, что после Теодульфа и Эрмольда Аббон был связующим звеном между эпическими поэтами античности и авторами средневековых героических поэм (шансон де жест)[7]. Он принадлежит вергилиевой традиции. Он был хорошо знаком не только с Буколиками, на которые он намекает в своем прозаическом предисловии, но также с Георгиками и Энеидой. Ему часто приходят на ум реминисценции из Вергилия. Они впечатались в самый его стих, заимствованный у Энеиды. Как жаль, что частое употребление этой знаменитой модели не стимулировало талант монаха IX века! Конечно, он не был совсем лишен достоинств. Его рассказ придерживается довольно реалистичной и насмешливой манеры, того поэтического дарования, которое позднее стало столь плодотворным среди французских горожан. Он любит заставлять говорить своих персонажей, заставлять нас их видеть в их повседневном и наиболее естественном поведении. Эд, стоя на стене, показывает своим товарищам пальцем на датчанина, потерявшего равновесие на вершине одной из башен аббатства Сен-Жермен и переломавшего кости на покатой крыше церкви[8]. Эбль, сразив одной стрелой семь врагов одновременно, кричит другим, чтобы они теперь отнесли тела на кухню[9]. Датские женщины устраивают сцены своим мужьям, которые, слишком быстро упав духом, возвращаются восстановить силы в тылу[10]. Когда представляется случай прославить Париж, тон становится восторженным. Над страшно опустошенными полями внезапно появляется величественная фигура, подобно сверкающему владыке; это «посреди ужасной схватки бесстрашный Париж смеется над стрелами, падающими вокруг него[11]».