«О восьми лукавых духах» и другие аскетические творения

Посему-то Иисус Навин не выходил из палатки, отклоняя от себя докучающие беспокойства¹⁰ [которые наносит] чувству зрение. Посему Илия и Елисей, оставив Иудею, жили на [горе] Кармил, а Иоанн, избегнув Иерусалима, пребывал в пустыне Иорданской. Иеремия же, удерживаемый необходимостью пророческого звания и не терпя пребывания среди беззаконного народа, сетуя о сем, сказал: Кто даст мне в пустыни виталище последнее; и оставлю люди сия и отиду от них (ср. Иер. 9:2). Так предпочитал он лучше жить со зверями, которые не вредят душе, нежели [Col. 1076] нанести себе вред общением с единоплеменными. И что важнее всего, посему же и Господь Иисус, стоящий превыше всякого вреда, удаляясь от многолюдства, если только находил когда-либо для того возможность, пребывал в пустынях, самым делом давая видеть способным усмотреть сие пользу безмолвия, чтобы отсюда явствовало и сделалось неоспоримым, что по сравнению с избравшими жизнь в людском обществе и смешанную, хотя бы и отличающимися благочестием, предпочтительнее избравшие жизнь монашескую и отшельническую, потому что безмолвием усыпляют страсти, которые у первых непрестанным зрением доведены до ожесточения, так что они не чувствуют уже вреда, потому что время постепенно сделало оный привычным для них, как изнурительная лихорадка не производит боли, а неприметно изнуряет силы. Так иной изнеженный человек, если босой пойдет по земле, то сперва не вынесет без боли и малейшей неровности, а когда ноги покроются мозолями, не чувствует боли, хотя будут встречаться терния, колючки и острые гвозди, потому что не доходят они до живой плоти, а плоть отвердевшая потеряла чувствительность почти как мертвая.

Глава 13

Итак, почему же думают, что не делается обиды тем, которые по долговременной привычке быть обиженными не чувствуют вреда от обижающих? Ибо уму, когда зрение развлекает его видимым, достанет ли времени узнать, что причиняет ему скорбь, когда для рассуждения об этом потребно много свободных минут? Едва приняв в себя одни образы, вскоре приемлет он другие, и потом еще новые, и вслед за тем еще иные, какие встретятся; и услаждаясь всеми или большей их частью, наслаждение которым из них признает вредом? И займется ли тем, чтобы произведенное сим осквернение сгладить, не имея возможности когда-либо увидеть даже то, что им осквернено? Развлекаемый сообществом с людьми в продолжение дня, не забывает ли и опечаленный своей печали, и больной своей скорби и боли? Оставшись же ночью один, не [начинает] ли каждый чувствовать свое страдание, когда безмолвие дает время болезням возбудиться и делает то, что не беспокоившее дотоле начинает беспокоить? И как прожорливый, который непрестанно ест, не знает сытости, и желание пищи, при всем пресыщении и наполнении чрева, снова возбуждается, так по видимости страсти кажутся бездействующими по причине того, что чувства заняты предметами чувственными, и посему удерживаются от собственных своих устремлений, но освободи их от внешнего беспокойства — и как после насыщения недостаток пищи производит вновь голод, так и страсти, как скоро напряжение чувств закончится, восстают на успокоившегося во всей своей силе и возбуждают в нем великий мятеж, обратившись в привычку, вооружают к борьбе с ним те образы, которые, как думал он, не имея времени вспомнить о вреде их, можно без ущерба для себя окинуть взором. И тогда только начинает он чувствовать вред, когда имеет время узнать и изведать могущество его, пленяемый нелепыми мыслями и принуждаемый останавливаться на помыслах, исполненных стыда. И тогда уже явно осознает, что прошедшая жизнь его — заблуждение, и ублажает тех, которые не познали очами своими [Col. 1077] того, что познал он, и не без причины сожалеет о себе самом, что сам дал врагам оружие против себя, и справедливо терпит нападения, по великому неразумию дав силу врагам.

Глава 14