О западной литературе

Конечно, большой писатель, каким, бесспорно, был Грин, даже сочиняя «роман с ключом», оставляет себе, по гриновскому же выражению, ways of escape, то есть запасные выходы. Он пишет с натуры – но делает это с намеренными искажениями, вариациями и контаминациями; он намеренно путает следы, чтобы его не поймали за руку (и не надавали потом по рукам). А главное, групповой портрет прототипов (сатирический или нет, но в любом случае несколько фантазийный) он, как правило, дополняет автопортретом – тоже не слишком схожим с оригиналом, хотя и вполне узнаваемым, – и этот автопортрет, притягивая к себе читательское внимание, служит чем-то вроде громоотвода: молнии скандализированного интереса бьют прежде всего туда. Ну а если уж – как в «Конце одного романа» – творчески преображенный автопортрет становится доминантой художественной композиции…

Опубликованный в 1951 году «Конец одного романа» был чрезвычайно хорошо встречен – и читающей публикой, и литературной критикой, и маститыми собратьями по перу. «Исключительно красивой и трогательной» назвал книгу Ивлин Во; «один из самых правдивых и трогательных романов наших дней, причем не только в англо-американской литературе, но и во всемирной» – так высказался Уильям Фолкнер. Новый роман Грина критика сгоряча сравнила с «Госпожой Бовари» Флобера и другими общепризнанными шедеврами любовной прозы, что, конечно, в исторической ретроспективе выглядит, мягко говоря, некоторым преувеличением.

Перед нами классическая история адюльтера – «безнравственного, извращенного, страстного, проникнутого осознанием собственной греховности и вместе с тем торжествующего, эгоистического и всецело поглощенного самим собой, – адюльтера столь же драматичного и загадочного, как произведение изящной словесности», – так охарактеризовал «Конец одного романа» (безусловно, имеющий непосредственную автобиографическую основу) его создатель. «Ад одного романа» – так называется одна из развернутых рецензий на книгу Грина, причем рецензия, безусловно, восторженная.

Профессиональный писатель Морис Бендрикс, ежедневно выдающий на-гора строго отмеренное количество слов, заводит интрижку с женой государственного деятеля среднего полета Генри Майлза. Годами Морис с Сарой водят обманутого супруга за нос, однако во вроде бы безоблачное течение этой связи вносит драматическую коррективу сам Господь. Страшась за Мориса, попавшего под бомбежку (дело происходит во время войны), Сара дает обет: если Бог пощадит ее любовника, то она окончательно уверует в первого и навсегда расстанется со вторым… Несколько лет спустя, уже в мирное время, так и не разлюбивший Сару писатель после случайной и волнующей встречи с Майлзом, наняв частного сыщика, начинает складывать заново рассыпавшиеся фрагменты любовной головоломки.

Проникнутый страстью – и ненавистью – роман оказался куда откровеннее всего, что Грин написал (и в чем исповедался перед публикой) ранее, и разбередил чувства публики вполне правомерно.

Т. С. Элиот разработал применительно к поэзии теорию «объективного коррелата» (или, возможно, «объективизирующего коррелата»): стихотворец предстает перед читателем под маской (сказали бы – и говорили – у нас) лирического героя. И уж тем более так поступает прозаик, размазывающий свое «я» по всему тексту и раздаривающий черты своего характера, детали внешности и привычек, наконец, фрагменты жизненного опыта нескольким (а бывает, и нескольким десяткам) персонажей. Конечно, тот же Флобер воскликнул: «Госпожа Бовари – это я!» – но никто его, разумеется, с этой взбалмошной дамочкой не спутал. А Грина с Бендриксом спутали. Да он и сам не утаивал этого шокирующего сходства.

Журнал «Тайм» вышел с портретом Грина на обложке под двусмысленным слоганом: «Адюльтер может обернуться святостью». Первая экранизация романа (1954) писателю не понравилась: стоит камере сфокусироваться на Саре, исполнитель роли Бендрикса принимается равнодушно жевать резинку, негодующе заметил он. По второй экранизации (1961) прошлись ножницы британской цензуры: из фильма были удалены самые смелые сексуальные сцены.

У английского поэта У. X. Одена есть сонет, в котором последовательно сравниваются и противопоставляются типичный поэт и типичный прозаик. Поэт, утверждает Оден, как молния ударяет в мир, живет ярко, празднично, быстро, трагично – и точно так же гибнет. Прозаик же, напротив, живет тускло и неприметно; страсти, обуревающие и сжигающие стихотворца, бушуют в прозе лишь на страницах книг: «Чтобы чужие скорби воплотить, сам должен стать он воплощеньем скуки; любить – но как-то нехотя любить…» Грин по такой классификации становится поэтом, причем подчеркнуто романтического склада – новым Байроном, а отнюдь не современным Диккенсом. Правда, прожил он срок, отмеренный все же скорее прозаику…