О западной литературе

В творчестве каждого крупного писателя мы традиционно выделяем главные произведения и второстепенные. Разумеется, такое разграничение весьма условно. Чем, скажем, «Ромео и Джульетта», не входящие в число так называемых великих трагедий Шекспира, уступают «Макбету» или «Королю Лиру»? А «Собачье сердце» или «Театральный роман» – «Мастеру и Маргарите»? И разве «Униженные и оскорбленные» хоть в какой-то мере хуже «Подростка», «Подросток» – «Идиота», «Идиот» – «Преступления и наказания», «Преступление и наказание» – «Бесов», а «Бесы» – «Братьев Карамазовых»?

Кроме того, бывает, что время актуализирует одни поначалу вроде бы не слишком приметные произведения (и тогда мы объявляем их пророческими) и не то чтобы развенчивает другие, но, скорее, снабжает их ироническим реальным комментарием или переключает в иной регистр, – и тогда, скажем, заведомо взрослое чтение становится подростковым («Робинзон Крузо»), аналитическое исследование оборачивается сатирическим памфлетом («Архипелаг ГУЛАГ»), а какой-нибудь «Иванов» вдруг (и не навсегда) становится важнее «Вишневого сада» и «Чайки». Не говоря уж о том, что и в творчестве любимого писателя едва ли не каждому читателю одно нравится больше другого – и эта личная иерархия практически никогда не совпадает с общепринятой.

Исследователи Грина не придерживаются на его счет единой точки зрения (за вычетом того неоспоримого факта, что ближе к концу жизни он писал хуже, чем в расцвете сил, пришедшемся на 1960-е годы): одни считают вершиной его творчества «католическую трилогию» («Брайтонский леденец», «Сила и слава», «Суть дела»), другие выделяют два «латиноамериканских» романа («Наш человек в Гаване» и «Комедианты») и «Тихого американца»; третьи предлагают комбинированные версии («Сила и слава», «Тихий американец» и «Комедианты», чтобы ограничиться одним примером).

Так или иначе, все три романа, входящие в этот том собрания сочинений, ни в один из вариантов «Избранного», как правило, не включаются. И каждый по своей причине: «Конец одного романа» слывет произведением чересчур личным, «Ценой потери» – несколько схематичным, а «Человеческий фактор» – морально устаревшим уже на момент выхода книги в свет. Все это мы обсудим несколько позже, тогда как здесь – так сказать, для затравки – отметим, что многочисленные достоинства, присущие каждому из этих романов, с лихвой перевешивают то, что является – или слывет – их художественными изъянами. Во всех трех случаях перед нами настоящий Грин (в ипостаси «свирепый Грин»), разве что позволяющий себе время от времени (начинают брать свое годы!) пресловутую скупую мужскую слезу. Но ни в коей мере не впадающий ни в мужское (или писательское) самолюбование, ни в старческое кокетство.

Романы, входящие в данный том, объединены, помимо всего прочего, общим художественным приемом. Они принадлежат к одному и тому же поджанру roman à clef (франц.) или Schlüsselroman (нем.), то есть «роман с ключом». Так называются произведения изящной словесности, у главных героев которых (а также порой у множества второстепенных) имеются конкретные, легко и безошибочно опознаваемые читающей публикой прототипы. Читательский интерес это обычно подогревает – не забудем, что в «романах с ключом» речь идет об известных и очень известных людях, в результате чего и возникает (разоблачительный) эффект, отчасти роднящий такую прозу со скандальными статьями из таблоидов; и как раз поэтому «романы с ключом» сыздавна пользуются неоднозначной славой. Не зря же сам Грин категорически возражал против отнесения всех трех обсуждаемых романов к данному поджанру, а в одном случае («Ценой потери») даже включил соответствующую инвективу в авторское предуведомление к книжной публикации. Но со стороны-то все равно виднее…

«Роман с ключом» представляет собой определенную опасность не только для предстающих на его страницах не в самом выигрышном свете прототипов, но и для самого сочинителя. Его могут побить палками (как Вольтера), вызвать на дуэль, призвать к ответу в суде.

Несколько лет назад отечественный литератор Михаил Мейлах дал публичную пощечину прозаику Анатолию Найману, углядев карикатуру на себя в заглавном персонаже повести «Б. Б. и другие», а еще в советское время, обидевшись на прозаика Сергея Есина за роман «Имитатор», в суд на него подали сразу два маститых живописца – Илья Глазунов и Федор Шилов. Последний пример особенно примечателен, потому что изображен был в романе один художник, а прототипами посчитали себя сразу двое.