О западной литературе

Однако, при всей серьезности литературно-критического обеспечения феномен Генри Миллера раскрыт здесь все же недостаточно полно. Норман Мейлер, как почти всегда, пишет не столько о своем герое и о проблематике его творчества, сколько о себе, любимом, многострадальном и многогрешном. Вайль и Генис – «ребята из стенгазеты» (Фридрих Горенштейн), а впрочем, скорее вполне традиционные и кондиционные советские критики с сильной добавкой американской обстоятельной писучести и прибалтийского полупарадоксального, полупародийного структурализма – настолько все же погружены в проблематику «кондовой, избяной, толстозадой», что их взгляд на шедевр литературы американской оказывается мимолетным и поэтому неизбежно поверхностным. Хотя немало точных слов сказано о Генри Миллере и Норманом Мейлером, и нашими Диоскурами. И ко всему этому следует мысленно прибавить полнейшее молчание о Миллере и его творчестве нашей американистики (после официозного разгрома «Благостного распятия» в середине шестидесятых). Генри Миллер – великий писатель, и заявить это следовало, наверное, перед публикацией романа, чтобы читатель – в том числе и ужаснувшийся, в том числе и негодующий, в том числе и искренне недоумевающий читатель – с самого начала осознал, что великая литература может быть и такой.

А великий писатель – и таким. На современном жаргоне человека, каким был Генри Миллер в двадцатые – тридцатые годы, каким он предстает в собственном романе и каким, несомненно, являлся, следовало бы назвать халявщиком. А на жаргоне чуть устаревшем – бичом. Любителем выпить, поесть, поспать да и трахнуть кого-нибудь на дармовщинку. Приживалом – то трогательно ухаживающим за своими благодетелями, то ехидно злословящим на их счет. Хотя и – за их счет. И – не делая, правда, из этого большой тайны – записывающим за ними каждое слово: точно так же, как иные из них записывают за ним каждый потраченный или одолженный франк. Диоген свел свои желания к минимуму, чтобы обрести свободу. Маркиз де Сад – с той же целью – решил избыть желания, реализовав их полностью – вплоть до самых сокровенных и отталкивающих. Генри Миллер выбрал для себя точку где-то посередине: ограничив желания, сильно, радикально сократив по сравнению с десадовским их список, проникнувшись диогеновской неприхотливостью, он в то же время вознамерился реализовать этот ограниченный набор с тою же безграничностью, как маркиз де Сад – свой.

Речь шла о философии эксперимента и об экспериментальной философии, речь, как и в случае с маркизом де Садом, шла об опыте над самим собой, преследующем гносеологические и творческие цели.

Опыт, поставленный (как и маркизом де Садом – свой) наполовину сознательно и наполовину интуитивно, затянулся на всю жизнь. На всю весьма долгую жизнь. И все же несомненный литературный успех, достигнутый Генри Миллером после опубликования «Тропика Рака» и «Тропика Козерога», слава, пусть поначалу и исключительно скандальная, лишили этот опыт в позднейшие годы лабораторной чистоты. В дальнейшем экспериментировала над собой уже знаменитость, уже живая легенда – и свидетели опыта усиленно ей подыгрывали. И, возможно, поэтому «Тропик Рака» – роман ищущего, которого еще никто не воспринимает как нашедшего, если воспользоваться формулой Ницше, – остается вершинным произведением художника.