О западной литературе

Констанция Чаттерли до поры до времени живет его литературными интересами, но затем переключает внимание на нечто куда более существенное. В охлаждении к супругу и к его творчеству не последнюю роль играет презрительный отзыв о них отца Констанции, человека и мудрого, и жизнелюбивого одновременно. Здесь, уже не первый раз в романе, да и вообще в творчестве Лоуренса, возникает тема «в здоровом теле здоровый дух» в том специфическом ее варианте, который покойный ленинградский (позднее израильский) писатель Д. Дар сформулировал так: «Писатель всегда пишет спермой» (это, кстати, почти прямая цитата из «Любовника леди Чаттерли»). По Лоуренсу, человек, не способный на полноценный «пистон» (как выразились бы Василий Аксенов или переводчик «Тропика Рака» Георгий Егоров), а верней – на серию полноценных «пистонов», не способен и на что-нибудь путное в художественном творчестве.

Итак, леди Чаттерли влюбляется и заводит себе любовника. Или заводит себе любовника и в него, «расчухав», влюбляется. Любовник ее – простолюдин, из шахтерской семьи («шахтер», свидетельствует один из авторов журнала «Даугава», – страшное ругательство в уголовном мире), правда, дослужившийся в армии до офицерского звания. В Британской Индии, что английскому читателю говорит немало, а советскому – ровным счетом ничего. Повысив таким образом свой социальный статус, Меллорс (так зовут любовника), однако же, будучи вынужден уйти в отставку по состоянию здоровья, повисает между небом и землей: от низшего класса отбился, к высшему не прибился. Отсюда его мизантропия, бунтарство и бегство от людей. Уже несколько лет он служит у Чаттерли егерем. Отсюда и его своеобразное уничижение паче гордости: будучи человеком начитанным и прекрасно владея литературным языком, он предпочитает изъясняться с теми, кого подозревает в высокомерном отношении к себе, на чудовищном местном диалекте.

Претерпел Меллорс и житейские трудности: его бросила распутная жена, на которой он в ранней молодости и явно назло самому себе женился. Испытывает Меллорс и сексуальные затруднения, основанные на своего рода максимализме: будучи большим ходоком и превосходным любовником, он, однако же, никогда не испытывал оргазма одновременно с партнершей, что вызывает у него подозрительно сильную досаду. Впрочем, с Констанцией он эти затруднения быстро преодолевает – и начинается полная сексуальная гармония, омрачаемая препятствиями исключительно социального свойства: его любовница замужем, у нее поместье, он ей не ровня и тому подобное. Социальные трудности нарастают, когда оба ружья, висящие на сцене, палят, как сказано выше, одновременно и попадают в яблочко, в результате чего молодая леди Чаттерли оказывается беременной.

Описание сексуальной гармонии – едва ли не первое в мировой литературе – растягивается на десятки страниц. Влюбленные совокупляются то здесь, то там, то так, то этак, подробно комментируя происходящее с ними и самим себе, и читателю. Для переводчика это означает немалые сложности: соответствующая терминология разработана по-русски только на медицинском и на сленговом (матерном в основном) уровнях. Срединный отсутствует. И опытные переводчики И. Багров и М. Литвинова, прекрасно зарекомендовавшие себя в целом ряде работ, здесь не всегда оказываются на высоте. Ничего не имею ни против глагола «кончать», ни против выражения «испытывать оргазм», но влюбленная пара в английском романе 1928 года едва ли стала бы употреблять оба эти оборота попеременно. Равно как и называть седалище дамы то «попкой», то «жопкой». Одно из двух. На этом фоне такие мелочи, как сексуальное возбуждение, испытываемое Констанцией при лицезрении «сухопарой» (вместо «поджарой» или «сухощавой») спины возлюбленного, выглядят именно мелочами. Весьма комично, кстати говоря, беседуют на щекотливые темы и представители подчеркнуто бесполой знати: «Увы, в сердце моем не больше доброты, чем в картофелине, пенис совсем понурился, и я скорее дам его отрезать, чем выругаюсь при матушке или тетушке; они у меня истинные дамы». Издержки перевода, сами по себе, может быть, и не столь существенные, усиливают остающееся от романа ощущение устарелости и ненужности.