О западной литературе

В отличие от отвратительного во всех отношениях убийцы из «Стамбульского экспресса» наемный убийца из одноименного романа вызывает определенное сострадание. У него есть свой кодекс чести (пусть и более чем сомнительный), у него – доживи он до суда – нашлись бы «смягчающие вину обстоятельства», наконец, он несет свое уродство (не столь уж и существенное, на взгляд героини романа) как печать пожизненного проклятия. Во всяком случае, Заячья Губа далеко не самый омерзительный из персонажей романа.

Главное творческое ноу-хау «Наемного убийцы» – образ артистки, влюбленной в полицейского; пожениться им до поры до времени просто не на что. Неунывающей назвал я ее парой абзацев раньше, но неунывающей была и ее предшественница из «Стамбульского экспресса», а здесь, наверное, уместней употребить слово «несгибаемая». Да, налицо именно несгибаемость, замешенная на языческом по своей природе жизнелюбии и парадоксально сочетающаяся со здравым смыслом… Если с ее полицейским у нее ничего не выйдет, то пару лет спустя, несколько погрузнев, она проявит все те же завидные качества в романе «Брайтонский леденец», куда вместе с ней перейдет (правда, напротив, помолодев на несколько лет и проникнувшись религиозными настроениями) Заячья Губа.

Театральный и кинокритик Грин создает в романе шаржированный образ театра. «Свирепый Грин» изобличает капитализм (как и в романе «Меня создала Англия»). Насмешник Грин издевается над «высшим обществом» (в провинциальном разрезе). Патриот и гражданин Грин отдает должное «честной игре»: полицейские, на которых давят, настаивая на бессудной расправе над наемным убийцей, предпочитают подставлять грудь под пули, но не подчиняются неправовому приказу.

Заканчивая разговор о романе, упомяну еще одно обстоятельство: здесь Грин впервые (независимо от Хичкока, но параллельно с ним) приходит к выводу: Зло прежде всего смешно. Гротескно, а значит, и смешно. Злу не присуще величие; оно во всей своей грандиозности (а на дворе 1936 год!) смешно и ничтожно.

Хотя миллионам и миллионам будущих жертв мирового Зла – тогдашним европейским беженцам – веселее от этого не становится.

Книга «Меня создала Англия» написана и издана в 1935 году. Критика встретила ее со сдержанной симпатией: на тогдашний взгляд, роман грешит чрезмерной экспрессивностью – чрезмерной для того, чтобы стать воистину значительным. Американское переиздание 1936 года обернулось подлинным провалом: было продано всего 933 экземпляра. Ничего удивительного в том, что в США к роману не возвращались до начала XXI века – и даже в наши дни выпустили под куда более «рыночным» названием «Потерпевшие кораблекрушение». Категорически выйдя из моды, тема скорого и неминуемого краха Британской империи – звучащая в седьмом романе Грина скорее пророчески (да и опосредованно) – иронически аукнулась в товарном переименовании, призванном акцентировать прежде всего личную катастрофу, переживаемую ключевыми персонажами книги.

Наряду с экспрессивностью, политической злободневностью и глубоким погружением в интимную жизнь главных действующих лиц (а все это как раз и является фирменной характеристикой прозы Грина), писатель здесь во второй (вслед за романом «Поле боя») – и в последний – раз отдает дань социальной (с уклоном в социал-демократическую, а то и в анархо-коммунистическую) проблематике, на смену которой уже в следующем произведении придет проблематика морально-религиозная. В несчастьях, обрушившихся на героев, Грин винит не греховную человеческую сущность, как не раз будет происходить позже, а общественный уклад. Правда, «непростой католик» и социалистом предстает непростым: обвинения неоднозначны, улики сплошь и рядом косвенны, у защиты тоже есть свои свидетели и резоны.

Однако злободневность прежде всего. В образе Эрика Крога современники не могли не распознать шведского «спичечного короля» Ивара Крейгера. Критика отмечает, что в стремлении к «разоблачительности» Грин даже несколько подпортил роман: Крог вышел у него слишком схематичным, слишком роботоподобным, слишком неумолимо и равнодушно безжалостным. Особенно на фоне мятущегося и нелепого, но бесконечно живого Энтони. Правда, писатель не столько разоблачает Крога, сколько смотрит на него с холодным недоумением – и приговаривает в конце романа всего-навсего к одиночеству. Тоже тяжкая кара, конечно, но далеко не самая страшная в длинном перечне…