О женщинах и соли

— Я хочу сказать Долорес…

— Джанетт, послушай, что я тебе расскажу, — вмешалась дочь Пепе, сверля взглядом отца, а затем повернулась к Джанетт. — Я узнала, что наша прабабушка Сесилия работала на табачной фабрике, которая до сих пор производит сигары. — Джанетт было явно не по себе, и она комкала в руке салфетку. — Возможно, что и наши прапрадеды, и даже, возможно, прапрапрадеды тоже там работали. И это наше наследие, типа, можно просто купить сигару и почувствовать, что держишь в руках историю поколений, хотя толком даже не знаешь, что это за история, и…

Марио встал, чувствуя повисшее за столом напряжение, и сказал что-то вроде:

— Раз уж речь зашла о сигарах, мне как раз нужен перерыв на сигарету.

Опять Ванесса со своими восторженными монологами — всегда она слишком много болтает. Джанетт спросила Марио, не составить ли ему компанию. Он сказал ей остаться. Вскоре Кармен вышла из-за стола.

На улице была пустынно, спокойно, машины ее родственников занимали всю подъездную аллею и высыпали на тротуар, оповещая прохожих о том, что ее дом сегодня полон. Закрыв дверь, Кармен все еще слышала за спиной обрывки их разговоров. Куба то, Куба се. Куба, Куба, Куба. Спрашивается, почему, покинув страну, люди только и делают, что предаются воспоминаниям о ней, проносят ее улицы через каждый разговор, смотрят на каждое мгновение через призму какой-то воображаемой потери? Это было выше ее понимания. Весь Майами казался полым вместилищем чужой памяти, городом теней, заселенным людьми, которые искали место, откуда могли бы оглядываться на свое прошлое. Но только не она. Она жила настоящим.

Кармен с удивлением обнаружила, что Марио перешел улицу и теперь стоит на лужайке соседского дома, дома-чудовища. Он стоял к ней спиной и поэтому не знал, что она здесь, наблюдает за ним. Марио потряс пачку над ладонью и вытащил одну сигарету. Закурил, пряча огонек в ладони. Потом он достал из кармана что-то еще, что-то оранжевое и маленькое, цилиндрической формы.

Ровно в этот момент из дома раздалось прежнее рычание, вой, а Марио вздрогнул и выронил сигарету.

— Что это было? — закричала Кармен, бросаясь к нему. — Что это было?

Марио повернулся к ней с разинутым ртом.

— Я… не знаю, — сказал он. — Как будто… похоже на льва…

— Нет же! — продолжала кричать Кармен. — У тебя в руке, что это было? Это ведь таблетки, я права? Ты хочешь снова пустить ее жизнь под откос, да?

Марио продолжал стоять с разинутым ртом и смотрел на Кармен так, словно видел ее в первый раз. Она пожалела о выборе костюма, почувствовала себя нелепо в этих чопорных туфлях, по спине у нее градом катился пот. Она задумалась, рассказывала ли Джанетт о ней Марио. Многим ли делилась, много ли выболтала? Но Кармен ликовала. Она чувствовала, словно впервые в жизни противостоит кому-то. Охотница. А он был львом, закапавшим кровью всю улицу. Он был львом, оскверняющим ее прекрасный район.

Марио снова полез в карман и вытащил аптечный пузырек.

— Я так и знала! — завопила Кармен.

Марио протянул ей пузырек, и Кармен взглянула на этикетку. Прилосек. Ее покойный муж принимал этот же антацид по назначению врача. Он страдал от жуткой изжоги. Они вернулись в дом, и Марио больше не обмолвился о рычании. Они не разговаривали.

В доме Кармен начала убирать со стола, громко стуча тарелками, хотя Розалинда еще ковырялась в конгри[44]. Гости притихли с ее появлением. Восьмилетняя дочь Дианы (или Сюзанны? так много детей, что всех и не упомнишь) поплелась за ней на кухню. Из столовой доносился смех.

— Здрасьте, — сказала чья-то дочь. — Мама сказала, что гости должны отнести свои тарелки на кухню.

— Ох, — раздраженно протянула Кармен. Она ни с кем не хотела разговаривать. — Это очень мило с твоей стороны, Ана.

— Меня зовут не Ана, — сказала девочка, которую звали не Ана.

Кармен с хлопком сняла резиновые перчатки. Она прислонилась к кухонной стойке и посмотрела на девочку.

— Меня зовут Лила, — сказала Лила.

Ана, Ана. Она вспомнила, почему назвала ее так.

Лила, щурясь, смотрела на нее.

Сейчас этим пестрили все выпуски испаноязычных новостей: рейды иммиграционных служб, юноши и девушки в шапках выпускников, пристегнутые наручниками к столам конгресса, заявляют: это мой дом, дайте мне остаться. Мужчины с багровыми лицами брызжут слюной в телепередачах: «приезжие», «рабочие места», «пора вернуть нашу страну себе». Нашу страну. Вернуть себе. Она не разделяла мнения некоторых других кубинцев ее возраста, которые бросались такими словами, как «мы не такие, как они», «мы заслужили право здесь находиться», «мы политические беженцы». Кармен потеряла родителя, своего отца. Ей был знаком этот надрыв, эта дыра, это ощущение пустоты, как лунка от вырванного зуба, как всегда чего-то не хватает, всегда остается пустое место. Джанетт считала ее такой отсталой, такой консервативной во взглядах. Но нет, она была справедлива. Она хотела, чтобы семьи оставались вместе. Разве это теперь ничего не значит?

— Через три недели я поеду на Кубу, — сказала Лила, не Ана.

— Замечательно, — ответила Кармен.