О женщинах и соли

Но я никогда не вернусь в тот, первый раз. И в ту ванную. Я буду нарезать дорожки и клясться, что никогда не пущу по вене, пытаясь поймать этот самый первый кайф. А потом покупать шприцы, строя из себя диабетика с потребностью в инсулине. Хлоп по коже, игла под кожу, но пока не в вену, не сразу. Поделюсь шприцом с Марио. У меня кончатся деньги, клиники прикроют, вся страна обо всем догадается, и моя мать обо всем догадается, и запасы колес истощатся, и Марио придется покупать у своего кореша, намного дешевле за первую дозу. И я даже буду осознанно покупать героин с примесью фентанила, потому что лишь бы, лишь бы, лишь бы. Лишь бы вернуться в тот первый кайф. Никто не скажет мне, что этому никогда не бывать. Никто не скажет мне, что жизнь превратится в ежедневную борьбу за то, чтобы отсрочить болезнь на подольше, и даже кайфа никакого больше не будет. Сначала нас тошнило от травы, а потом она нас лечила. Не верьте никому, кто говорит, что трава — это не любовь.

Но пока без героина. Операция Остановим Все Колесные Конвейеры пока не началась. До доллара за миллиграмм пока далеко. Далеко до лечебницы за лечебницей, половина из которых окажутся аферистами, но я этого пока не знаю. Далеко до криков моей матери о том, что она отдаст свою жизнь, лишь бы спасти мою, отдаст жизнь, лишь бы услышать от меня, что я хочу жить. Марио и я: мы направляемся прямо в ад, взявшись за руки, но я этого пока не знаю. Я знаю только то, что дело уже не в одних наркотиках. Я знаю, что вдобавок влюбляюсь и схожу от него с ума. От него. От них. Это кажется одним и тем же. Схожу с ума. Схожу с ума.

Никто не говорит «прихожу в ум», когда влюбляется.

Муж и жена стоят передо мной, и муж говорит, она не хочет делать подтяжку глаз, хотя я ей твержу, что она со своими морщинами выглядит херово. Он снова говорит мне, что я хорошенькая, и говорит, подбери ей чего-нибудь, чтоб хоть как-то исправить ситуацию. Я раскладываю на прилавке наши предложения, и женщина переводит взгляд с одной баночки на другую, и я замечаю, что ее глаза начинают слезиться, и мысленно умоляю ее, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не плачь. Она не плачет.

Я думала, что приходила сюда, говорит она вместо этого дрожащим голосом. Я думала, что…

Она не хочет делать подтяжку глаз, хотя я ей твержу, что она со своими морщинами выглядит херово, говорит муж.

У меня дрожит рука, и у нее тоже, и все, о чем я думаю, это о том, что от иглы на самом деле не так уж и больно, как комарик укусил.

Когда она уходит, ее муж протягивает мне сине-черную баночку в упаковке и говорит, что хотел бы еще вернуть вот это.

Я говорю, вы приобрели это в другом месте. У нас это не продается.

Нет, продается, говорит он, я же вижу, вон на той полке прямо у тебя за спиной. У меня и чек есть, говорит он.

Повторяю, вы приобрели это в другом месте.

И я знаю, что меня уволят, и знаю, что мы с Марио оба останемся без работы, и знаю, что он никогда не будет любить меня так, как мне нужно, чтобы он любил меня, то есть такой любовью, которая стирает все, что было до, и я знаю, что он меня погубит, но я чувствую себя грузовой фурой, я чувствую себя мешком, полным кирпичей, я чувствую, что могу раздавить все своим весом.

Вы приобрели это в другом месте, говорю я. Я не приму, говорю я.

12. Больше, чем кажемся

Ана

Мексика, 2019

Ей было всего тринадцать, но Ана не боялась смерти. Она уже видела ее вблизи — видела, как смерть по кусочку сгладывала ее мать, сгладывала изнутри, пока не стало очевидно, что от нее осталась одна шелуха, шепот, что-то, что впору оплакивать еще при жизни, совсем не ее мать. Поэтому она смело смотрела на реку. Она наблюдала, как мутный поток глотает лианы и листья. Она ощущала его силу под своими ногами, как будто спокойный берег скрывал неутолимый голод, ждущий впереди.

Польеро протянул ей черный мусорный мешок, куда она сложила свои немногочисленные вещи: потрепанный рюкзак, в котором были все важные документы в пластиковой папке на молнии и сотовый телефон с американской сим-картой, купленной на заправке. Она разделась до нижнего белья вместе с дюжиной других людей, сделавших то же самое: несколько детей помладше, большинство — как она, подростки, четыре взрослые женщины и двое мужчин. Она пихнула в мешок свою одежду: пожелтевшую маечку «Хелло Китти» и джинсы в пятнах грязи. Завязала мешок на двойной узел.

Маленькая девочка рядом с ней начала хныкать.

Ее старший брат, уже подросток, прикрыл ей рот рукой.

— Тише ты, пока он не услышал, — прошептал он, когда девочка накрыла его руку своей. Она перестала плакать.

Польеро отвел их к большому черному фургону, спрятанному от посторонних глаз в кустах у берега. Потом открыл дверцу багажного отделения, за которой обнаружилось несколько автомобильных покрышек, закрепленных веревкой. Зажав в зубах фонарик, он подал группе знак. Он хотел, чтобы каждый тащил на себе по покрышке, помогая младшим детям. Все это он обговорил заранее.