Об искусстве и жизни. Разговоры между делом

Я могла бы описать характерный для этого времени эпизод. В какой-то день, пока выставка еще шла, я была в Колонном зале Дома Союзов на очередном совещании Министерства культуры, и в антракте в фойе меня увидела наш министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева. Я положительно относилась к этому министру. У нее, может быть, не было достаточных знаний, необходимых для этой должности, но было, по крайней мере, желание что-то делать, и люди, которым она как-то доверяла, могли рассчитывать на ее помощь. Скажем, 1963 году она помогла нам сделать выставку знаменитого французского художника Фернана Леже! Она получила уверение, во всяком случае от меня, как директора музея, что это хороший художник, что его делать надо. А вот с Тышлером на первый взгляд, по ее реакции, я ошиблась. Она встретила меня в фойе, в буквальном смысле слова приперла к стенке и сказала: «Что я слышу? Что у вас в музее происходит?!». Признаться, я тогда подумала, что, может, украли картину или пожар! Я вся затряслась от ужаса: «Что произошло?». Она говорит: «У вас показывают Тышлера!». Вот тогда я успокоилась и сказала: «Ну да». — «Это же ужас, это же формалист. Какое право вы имели, не спросив, сделать выставку?». Этот момент очень интересный для того времени. Мимо проходил очень хороший художник Борис Иогансон, он писал и на заказ в духе соцреализма, конечно, но вместе с тем он писал и хорошие картины. Он подошел, обнял Екатерину Алексеевну за плечи и сказал: «Катя, в чем дело? — я помню, что он называл ее Катя. — Катя, что у вас происходит с Ириной Александровной?». Она ему отвечает: «Вот, подумайте только, они показывают Тышлера!». И он сказал: «Ну и что? Это хороший художник!». Вот здесь Екатерина Алексеевна произнесла фразу, очень запомнившуюся мне. Она посмотрела на него, — я помню эту святую наивность: «Да? А мне говорили…». А кто ей говорил? Говорили же сами братья-художники, конечно, поливая его грязью «вот, мол, какое безобразие, музей сделал его выставку!». Она успокоилась, убрала свою руку, которой меня припирала к стенке, и спокойно пошла дальше. То есть мнение о том, кто значительный художник, а кто плохой художник, во многом для вышестоящих органов создавалось самими же художниками. Вот что дурно само по себе. Здесь это было совершенно ясно.

Такая же ситуация была, когда мы открыли один из залов импрессионистов. Пришел какой-то из заместителей Герасимова, президента Академии художеств, увидел Матисса и сказал: «Ну, это мы снимем», — и пошел дальше. Вот так — «мы снимем». Не председатель Совета министров, не кто-то очень важный, а всего лишь заместитель президента. Весьма интересная ситуация.

Для Тышлера наша выставка была особенной. После этого его картины начали показывать и довольно систематическими стали выставки в Доме художников на улице Вавилова. Я всегда приходила на них.

Так что наша выставка вернула его в художественную жизнь, и я даже рада встрече и разговору с Фурцевой, потому что она поверила в данном случае Иогансону, и все решилось хорошо. Она знала, что она может чего-то не понимать, и не сказала: «Что вы там сделали — закрыть». Она фактически дала ему добро на возможность показываться в других местах. Наша выставка для Александра Григорьевича очень много значила. Он понимал значение этой выставки.

У Тышлера, к сожалению, сейчас все очень разбросано, очень многое уехало за границу. Его хорошо покупали. Еще во время нашей выставки приехал крупный французский специалист Сориа и предложил сделать выставку в Париже. Отобрали 60 вещей, но не состоялось…

Я думаю, что Тышлер останется в истории искусства XX века, и, если он более или менее представительно войдет в постоянную экспозицию какого-то музея, это будет здорово. Я надеюсь, что, когда мы сделаем свое отделение современного искусства, то мы его покажем, конечно. Причем покажем не в Музее личных коллекций, а, безусловно, в отделе современного искусства вслед за Родченко, вслед за тем же Пикассо, Матиссом и Леже.

Я думаю, что его творческий метод, вся его система, построенная на фантазии, на методе свободных ассоциаций, будет использована и войдет составными частями в будущее искусство. Ведь в его работах поражает убедительность и свободная, но не натуралистическая реальность. Тышлер сам говорил: «мое искусство реально, но не натуралистично».

И очень существенно для нас то, что он показал свое время очень честно, он представил его нам таким, каким оно было, каким он его увидел, передал нам очень важную информацию о нем.