Обэриутские сочинения. Том 2

В последнем известном варианте «миракля»[22] коррозия достигает своей предельной точки. Этот укороченный «миракль» производит впечатление фрески, с которой попадали целые куски. Полностью выпала, по сравнению с Ночным мираклем, сцена с ангелом-путешественником. Другие обвалившиеся куски, которые были в начале, Бахтерев переносит в конец. Одним словом, это уже совсем не то. Как древние стенные росписи, так и его кукло-комедия дошла до того предела, когда она вот-вот должна слиться с первозданными элементами, из которых когда-то выделилась. В своих последних конфигурациях эта текучесть вариантов становится принципиальной (насколько вообще можно говорить о «принципиальности» в отношении Бахтерева), предваряющей распад текста-мира. Простое сравнение вариантов «миракля» отдаёт решительное предпочтение Обманутым надеждам. Возникает вопрос: почему Бахтерев публикует явно худший вариант, оставляя неопубликованным явно лучший? Неужели он сам не сознавал, что у него лучше, а что хуже? И почему, имея в последние годы жизни возможность публиковать свои обэриутские сочинения[23], он как бы забывает, например, о таком своём шедевре, как Ночные приключения? Этой маленькой поэмы было бы достаточно, чтобы обессмертить его имя в русской литературе.

В этом отношении Бахтерев сам по себе был архетипическим явлением. Чем ближе и внимательнее соприкасаешься с его рукописями, тем настойчивее возникает образ Вишну, играющего в одиночестве под Мировым деревом на островке посреди первобытного океана. Во что он играет? В песок, в камушки, из которых он строит мир. А потом его разрушает, заново перекладывая камушки или заменяя их другими, потому что материал, из которого он строит мир, – сам по себе неустойчив (песок!). Так и Бахтерев вечно строит-перестраивает свои миры-тексты. Он – не только инструмент создания, но также инструмент разрушения. Бахтерев, думается, вполне осознавал это архетипическое качество своего творчества, и поэтому он публикует не лучший и самый целый вариант своего «миракля», а худший и самый разрушенный. Это означает – и сам Бахтерев со всей возможной определённостью на это указывает – что его «миракли» существуют не как отдельные, закрытые в себе тексты, один хуже, другой лучше, – а как целостный процесс созидания-разрушения. Своими текстами он как бы иллюстрирует древнее индийское убеждение о бесконечном чередовании миров, которое принимает у него совершенно уникальную форму миракля-распада.

Этот основной мифопоэтический план, само собой разумеется, не исключает всех других, более того, как-то особенно их проявляет. В первую очередь это касается отношений Бахтерева с русской классической литературой: он её завершает, но очень своеобразным образом. Его «миракли» можно интерпретировать как разрушение миракля русской литературы, в первую очередь её «архетипического» представителя – Достоевского. Герои Обманутых надежд желают пройти курс души леченья точно также, как желают «преображенья» Сонечка Мармеладова и студент Раскольников, но оказываются в дурацком храме Степана Гаврилыча, который показывает им голый живот. Это очень напоминает Бобка Достоевского: совсем разложившие трупы кричат: «Обнажимся, обнажимся!».

В этом пункте происходит разрушение мифа-миракля русской литературы: её герои, направляемые своими духовными учителями[24], пришли наконец к бесноватому шаману Степану Гаврилычу, который навсегда переселил их за тряпицу, а «поправление», которое обещал Пинеге-России моряк Петров, обернулось заумной игрой в аду.

2

Бегство героини в Ночных приключениях строится по схеме бегства Дафны от преследующего её Аполлона [Ovid. Met. I, 452–567][25]. Вот несколько почти буквальных совпадений.

Овидий: Лёгкого ветра / Мчится быстрее она, любви не внимает призыву [502–503]; полная страха, Пенейя / Мчится бегом от него и его неоконченной речи. / Снова была хороша! Обнажил её прелести ветер, / Сзади одежды её дуновением встречным трепались, / Воздух игривый назад, разметав, откидывал кудри [с. 526–530].

Бахтерев: Скорей, скорей / От сладкого позора / А он за ней / Ей верно показалось / Наверно ветры пролетают / В бесчувственных просторах / Настасья спешно удалялась / С работой сердца не считаясь.

Овидий: её победило / Быстрое бегство; и так, посмотрев на воды Пенея, / Молвит: Отец, помоги! [с. 544–546].