Обэриутские сочинения. Том 2

«Трясина» явно соотносима с «болотом», по которому плывёт Дионис, сопровождаемый насмешливым пением лягушек. «Милая собачка» Кербер – это «пёстрая собачёнка», безобидный пёсик, который даже лаять не желает [Бахтерев 2001 I, с. 27], но почему-то заставляет Петрова похолодеть. Человек с «неуклюжим ухом» [Бахтерев 2001 I, с. 25] – это привратник Страны смерти Эак, alter ego или внешняя сторона Плутона-хозяина, который становится хтоническим[11] богом «четвёртого этажа» Степаном Гаврилычем. Само по себе присутствие этих персонажей должно указывать направление, которое приняли искания героев, а также архетипический смысл этой кукло-трагикомедии.

Заумные элементы у Бахтерева, в силу своей экономности, выявляют функцию зауми вообще. Совершенно очевидно, что заумь здесь – эзотерический язык, на котором происходит общение между людьми и сверхъестественными существами[12]. Это язык не богов, а хтонических существ, которые характеризуются нерасчленённостью на всех уровнях: пространственном, временном, формальном и, соответственно, звуко-языковом. Эта «остаточная» (докосмогоническая) нерасчленённость (или невыявленность) выражается в соединениях-наложениях, которые в формально-пространственной сфере верхнего мира представляются как чудовищные. С этой точки зрения заумь не есть что-то совершенно противоположное смыслу, это обозначение «участков бытия», не покрываемых космическим покрывалом Исиды, остающихся на нём как бы дырами, из которых слышатся странные голоса. Индийский философ сказал бы, что заумь – это прорыв в покрывале майи, обнаруживающий её несущественность.

В Обманутых надеждах заумь отнесена к диалогу между Петровым и Степаном Гаврилычем, вслед за которым происходит срывание тряпицы («покрывала»), скрывающей другую комнату [Бахтерев 2001 I, с. 36], которая есть хтоническое «подполье», где концентрируются всякого рода чудовищные существа: В убогой атмосфере / Валялись постояльцы / Не то люди, не то звери [Бахтерев 2001 I, с. 38]. Переход из прихожей инфернального бога Степана Гаврилыча в «по-ту-сторону» тряпицы обозначает неспособность героев не только добраться до «небесной сакли», но и вообще удержаться в среднем земном мире, и даже сохранить свой человеческий образ. Неумение Петрова уразуметь заумь Степана Гаврилыча становится преддверием к безумному затряпичному существованию. Во всём остальном заумь как бы рассеяна по тексту, соединяя сами по себе умные слова во вполне заумные сочетания и создавая этим комбинированием ощущение абсурдности («заумности») всего происходящего.

В более позднем варианте [Бахтерев 2001 I, с. 45–47] прямые элементы зауми вводятся также в песню старух-шарманщиц. Она оканчивается сплошной заумью, на последней протяжной ноте которой (бу бу бу) старухи растворяются, оставляя за собой уже совсем нечленораздельные звуки: только скрип / только треск / только шелест слышен где-то. Этот хор старух-шарманщиц, вводящих действие и предвещающих судьбу героев (Нет спасения для вас!), наводит на Мойр, дочерей Ночи, существ хтонических по определению, в силу этой своей хтоничности стоящих вне времени, что подчёркивается их вечной старостью. С этой вневременностью связано знание судьбы, но только в её исключительно хтоническом, тёмном, безличном и абсолютно фатальном аспекте. И поэтому предсказания Мойр-шарманщиц есть всегда предсказания о неизбежной гибели: после встречи с хтоническими старухами герои могут оказаться только в храме Плутона Гаврилыча.

Исчезающие с шелестом старухи вызывают в памяти также Гесперид, которые плачут над драконом, убитым Гераклом, а при виде аргонавтов превращаются в пыль и землю, а потом снова появляются в виде деревьев, сообщая о местонахождении водного источника [Apoll. Rod. IV, 1424 и далее]. Связь хтонических Гесперид с водным источником и змеем становится у Бахтерева связью с шинком[13]. И, как Геспериды являются жаждующим аргонавтам, так и старухи являются жаждущим преображенья Софье и Петрову, растворяясь затем в земле-пыли.