Обэриутские сочинения. Том 2

Обманутые надежды Игоря Бахтерева[4], как и Игра в аду Алексея Кручёных[5], имеет отношение к изнаночной стороне действительности, которая, обернувшись на лицевую сторону, стала «рылом». Но в отличие от Кручёных, у которого архетипы торчат как нетопыри взамен гвоздей, у Бахтерева ничего не выпирает: все блоки тщательно прилажены один к другому. Его бесконечные переделывания одного и того же текста создают впечатление, что он был только тем и занят, как бы по-лучше приладить заготовленные заранее слово-блоки. Отсутствие «логического конца» в бахтеревских «вариантах» – не по неспособности что-то окончить, а вполне сознательный принцип. Это род мозаичной литературы, которая в принципе не может иметь завершения. В этом бесконечном комбинировании-прилаживании разнородных элементов-осколков, собственно, и состоит «поэтический метод» Бахтерева. При этом он не шлёпает как попало, а, как джентельмен старых времён, внимательно раскладывает пасьянс из слов, которые когда-то составляли здание русской классической литературы, вдруг развалившееся, как карточный домик. Бахтерев как бы вытаскивает слова-карты из вороха, перекладывая время от времени, кое-что прибавляя или выбрасывая, и так до бесконечности. Он – как бог-дитя, вечно играющее в игрушку мира.

Выходят в высшей степени забавные сочетания, выворачивающие наизнанку привычные метафоры[6]. Иван Говрилыч говорит, как бог, а Бог говорит, как Степан Гаврилыч, разогреваясь, как индийский аскет от тапаса: Став лицом, став грудью красный [Бахтерев 2001 I, с. 29]. На этом выворачивании строится бахтеревская комедия с шарманкой. Эта последняя вводит кукольную, «петрушечью» тему. Петрушка, который должен был бы кувыркаться, начинает вдруг ни с того ни с сего произносить трагические монологи, в которые вклиниваются фразы явно из другого репертуара, словно у него какое-то колёсико сломалось: срабатывает не вовремя, останавливается невпопад и задевает другие колёса, которых оно не должно касаться, в результате чего эффект получается удивительный.

В высшей степени значителен для Бахтерева Аристофан, во всяком случае, некоторые «обэриутские» комедии древнегреческого поэта[7]. В Лягушках бог театра Дионис то и дело меняется одеждой и ролями со своим слугой: Что ты бог, не забывай, / Раз уж нарядился богом [с. 596–597][8]. Всё это происходит в Аиде, куда Дионис приходит, хотя и бог, но переряженный в другого бога – Геракла. Гребя в лодке Харона, он всё время слышит пение лягушек: Брекекекекс, коакс, коакс. И под конец сам заговаривает заумным лягушачьим языком: Брекекекекс, коакс, коакс! / Мне нипочем ваш горлодёр [с. 259–260][9].

Эта перебранка Диониса с лягушками очень напоминает диалог Петрова со Степаном Гаврилычем: вначале Петров не разумеет, а потом сам заговаривает заумно, что, однако, оканчивается для него катастрофой[10]. Дионис также под конец совершенно разругивается с лягушками, но в этот самый момент, на своё счастье, доплывает до берега, где его ожидают другие чудовища. Речь слуги Плутона Эака, обращённая к Дионису, могла служить моделью для угроз Степана Гаврилыча.

Эак: Ах, мерзкий, ах, треклятый, ах, негоднейший! / Подлец! Из подлых подлый, распреподлейший! / Ты уволок у нас собаку Кербера. / Душил её, давил и бил, с собой увёл / Мою собачку милую. Постой же, вор! / Теперь утёсы Стикса чернодонные / И Ахеронта гребень окровавленный, / И псы Кокита и сто голов / Чудовищной ехидны будут грызть тебя / И рвать твою утробу. А нутро пожрёт / Тартесская мурена. Потроха твои / И черева твои кровоточивые / Горгоны сгложут, страшные тифрасские. / Я к ним, не медля, быстрый направляю бег [с. 464–476].

Степан Гаврилыч: Простите, сударь / Вы с невестой / Дрянь земли, утробы гарь / Жизни тухлые помои / Обрести хотите место – / Неразумные вы твари / В светлой сакле над землёю! / А стоите над трясиной / Развеваясь как осины. / Всё. Теперь со злости / Я вам переламаю кости / В зловонный зад вгоню свечу, / И чрева гниль разворочу! [Бахтерев 2001 I, с. 35–36].