Обэриутские сочинения. Том 2

Заумь, таким образом, обозначает хтонический контекст совершающегося бредового действа, где всё перемешано, как в Хаосе, где бог – Степан-Иван Говрилыч-Гаврилыч, вожатый – провожатый, род психопомпа Гермеса, пёстрая собачёнка – трёхголовый Цербер[14], а у ангела – нехорошие думы. Лестница, по которой спускаются на землю ангелы и по которой восходят души в «небесную саклю», ведёт в хтонический храм безумного бога Гаврилыча: В каких созвездьях я, / В каком дурацком храме? [Бахтерев 2001 I, с. 24]. Завертевшийся в экстазе обитатель этого храма заговаривает заумью, которая переходит в беснование, Петербург оказывается Тулой, а комнаты наполняются всякой нечистью: не то люди, не то звери [Бахтерев 2001 I, с. 38]. В этот самый момент появляется Гермес-вожатый с неуклюжим ухом [Бахтерев 2001 I, с. 39][15]. И опять начнётся, уже в Туле или где-то ещё, та же самая чехарда. Можно, конечно, продолжать, зная наперёд, что всё равно никогда не кончить начатого рассказа. А можно вернуться назад, к началу, меняя фразу или прибавляя-убавляя какое-нибудь словечко, что и делает Бахтерев, отдыхая на этом тайном своём досуге от своих должностных писаний с их бессмысленным началом и дурацким концом.

Бахтеревский метод «цветных заклеек»[16] по видимости напоминает метод Гоголя: «Вот что значит, когда живописец дал последний туш своей картине. Поправки, по-видимому, самые ничтожные: там одно словцо убавлено, здесь прибавлено, а тут переставлено – и всё выходит другое»[17]. Вроде бы, как и Гоголь, Бахтерев постоянно что-то добавляет, убавляет и переставляет. С какой целью? Для улучшения? В действительности происходит не улучшение, а возникают «другие сочинения». При этом следует заметить, что эти сочинения вовсе не равноценны. По сравнению с Обманутыми надеждами, в Ночном миракле из Мо-хо-го[18] происходит явная вульгаризация главных персонажей и вообще всей ситуации. О первом из этих «вариантов» можно говорить как о своего рода романтической пародии, в которой герои ищут «преображенья», но оказываются не у того бога. Лестница, по которой они думали взобраться на небо, привела их не в небесную саклю, а в безумное обиталище изувера-шамана.

В Ночном миракле речь уже идёт не о «преображенье», а о «переселенье»: герои оказываются не у другого бога, а в другом подвале. Выбор, таким образом, уже идёт только между этим и другим подвалом, а не Землёй и Небом, и всё человеческое существование безнадежно и навсегда погружается в подвал, становится чистой небылью. И хотя публика, собравшаяся в подвале, из него вроде бы выходит на «взморье» (сразу же вспоминается рижское взморье как идеал отпускного «переселенья»), но при этом распевает заумную песенку, которая никогда не кончается, т. е. в действительности нет никакого выхода или разрыва, а есть один только заумный падвал.

Есть что-то очень неутешительное в этом «миракле» великого поэта. Если в надеждах, хотя и Обманутых, есть какая-то внутренняя обоснованность для движения героев по лестнице ангелов, которая оказывается лабиринтом, заводящим их к Минотавру Гаврилычу, то в Ночном миракле она отсутствует совершенно. И хотя подвальные гости вроде бы собрались для того, чтобы наблюдать за мираклем, никакого миракля они не ждут. И в самом деле, какой чудо-миракль может быть в подвале? Возможно, что Бахтерев пародирует ожидания святых мучеников, сидящих в башне, в яме, в совершенной тьме, в которой им является Божий свет («миракль»). В тексте намёк на это можно усмотреть в «свят, свят» [Бахтерев 2001 II, с. 55], после чего герои, пришедшие просить переселенья, навсегда перемещаются в «комнату», оказывающуюся всё тем же подвалом, из которого их уже не выведет никакой миракль.

Из Обманутых надежд переносятся в Ночной миракль целые блоки, которые к нему, однако, никак не приклеиваются. И хотя Бахтерев расцвечивает их заклейками, они в этом подвале совсем обесцвечиваются. Как публика зашла не в тот подвал, так и рыбак Петров и красивенькая Пинега произносят не те речи. Первый диалог между ними – это язык заводных размалёванных кукол:

«Он: красивенькая! Ты куда? Она: Вон туда. Он: И я сюда. Она: А я отсюда. Он: Значит по пути» [Бахтерев 2001 II, с. 26].