Обертоны

Только тут я понял, куда, собственно, меня приглашали. Скончалась молодая сотрудница института. Моя

скрипка была призвана обеспечить музыкальную часть траурной церемонии. Я был совершенно неспособен

изменить собственное решение и самоустраниться. Да и то, что от меня требовалось, было по-человечески

важно. Кроме того, я ведь уже дал согласие.

В назначенный день к четырем часам я пришел в университет. Ничего особенного в глаза не бросилось, зал

был еще почти пуст. В середине — по русскому обычаю — стоял открытый гроб. Сосредоточенно-молчаливые люди постепенно стекались к

20

нему. Меня проводили в угол, где можно было вынуть скрипку из футляра. В зале было темно как в

катакомбах. Атмосфера была тяжелая, напряженное перешептывание присутствующих только углубляло

мрачность. Началась панихида, — ее предварили звуки моей скрипки. Один прожектор светил на гроб, второй на меня.

Для открытия я исполнил Grave Баха. Потом кто-то произнес речь. Вновь наступила моя очередь, на сей раз

я выбрал Largo Телемана. Снова кто-то выступил. Я сыграл Сарабанду Баха.

В то время мой репертуар траурной музыки не был чрезмерно велик, хотя пока его еще хватало... Внезапно

ко мне подошел человек и спросил, не могу ли я сыграть Andante из Седьмой симфонии Бетховена —

усопшая особенно любила это произведение. Неизвестный еще пытался объяснить мне, о чем идет речь —

отведя меня в угол, он шепотом наметил ритм —

Нет, извинился я. К сожалению, это я исполнить не могу. Он выказал понимание и удалился. Я вернулся в

центр зала. Примерно через час, когда мой запас медленных пьес иссяк (к демонстрации виртуозного

репертуара ситуация не располагала), я еще сыграл Канцонетту из Концерта Чайковского — так скорбно, как только возможно; без оркестра она прозвучала несомненно гораздо печальнее, чем Петр Ильич вообще

мог себе представить. Одновременно это было и пределом моих возможностей. Панихида, между тем, продолжалась. Я украдкой выскользнул из луча прожектора в тень, уложил скрипку в футляр и собрался как

можно незаметнее покинуть зал. Чувство вины терзало меня: я не соответствовал требованиям, не распола-21

гал подходящим репертуаром, не мог сыграть симфонию Бетховена. Кроме того, меня угнетало сознание, что я был чужой. Я ведь не был знаком ни с усопшей, ни с кем-либо из присутствующих. Главным же образом мне хотелось, но тут уже вполне эгоистично, как можно быстрее выбраться из этой похоронной атмо-сферы. Я был еще в том возрасте, когда не хочется соприкасаться с прахом и тленом. В ту пору бессмертие

волновало меня значительно больше.

Почти у выхода ко мне неожиданно подбежал человек, пожал руку и пробормотал нечто благодарственное.

Я заметил, что он держит в руке бумажку, от которой хочет избавиться. Несмотря на свое замешательство, я

все же догадался, что это. Окончательно опешив, я попытался было объяснить, что этого не нужно, что здесь

слишком печально, а я бы и так пришел... Его было не переубедить. «Возьмите, возьмите, это ведь не мои —

они государственные!» Не ссориться же нам было здесь, в двух шагах от гроба... Он одержал верх.

На улице я раскрыл кулак, в нем были смятые пятнадцать рублей — необычайно высокий гонорар, если

иметь в виду, что согласно тогдашней официальной ставке мне полагалось за выступление не больше десяти

с полтиной. Надбавкой, вероятно, я был обязан необычному характеру мероприятия. В то время мне это

соображение не пришло в голову, и вообще никакого повода для иронии тогда не было... Я был лишь

счастлив, что все уже позади. К тому же, мне впервые стало ясно, что скрипка бывает нужна не только для

самовыражения и успеха, и что не всякие заработанные деньги в радость.

Три лица успеха

1. Виртуозность

Мое первое турне по Японии проходило в 1977-м, одновременно с гастролями Чикагского симфонического

оркестра под управлением сэра Джорджа Шолти. Разумеется, в свободный вечер (их потом так не хватало!) я собрался на его концерт. Насколько я помню, он был первым в турне американцев. Огромный зал Бунка-Кайкан оказался переполнен, несмотря на сказочную дороговизну билетов. Музыканты в помпезных белых

смокингах исполнили, стоя, национальный гимн. Особенно забавно смотрелись виолончелисты, игравшие, поставив инструменты на стулья.

В начале первого отделения прозвучала симфония Гайдна «с литаврами». Исполнение показалось мне

довольно топорным и назойливым. За Гайдном следовал Вагнер. «Смерть Изольды» оставила впечатление

явно затянувшейся агонии. Чувство разо-

23

чарования возрастало с каждым тактом. И это — «лучший оркестр мира»? Это — «музыка»? Нужно учесть, что я в то время жил в Москве и, кроме отечественных ансамблей, не так уж часто мог слышать знаменитые

оркестры. Опыт ограничивался редкими гастролерами (незабываемы концерты Кливлендского оркестра с