Обертоны

Джорджем Сэллом в 1961-м в Ленинграде) и грамзаписями. Но то, что я здесь услышал, нисколько не

соответствовало ожиданиям. В антракте ко мне обратился господин Нишиока, наш менеджер. Маэстро

Шолти был бы рад знакомству со мной. С какой, собственно, стати? — спросил я себя, ибо сам не ощущал

ни малейшей потребности в этой встрече. Кроме того, моим давним правилом было — избегать пустых

проявлений вежливости. Но в конце концов «Нишиока-сан», как мы его звали на японский манер, уговорил

меня. Противиться гостеприимному хозяину было трудно. Я пообещал придти за кулисы, как только

окончится концерт.

После антракта прозвучали два сочинения Рихарда Штрауса: «Дон Жуан» и «Тиль Уленшпигель». Оркестр

блистал виртуозностью. Да и духовики показали, на что они способны. Манера Шолти дирижировать, прыгая как чертик на пружинке, была мне, тем не менее, чуждой. «Success» стало словом дня, завершившегося знаменитым Ракоши-маршем Листа, обеспечившим полный успех. Товар был доставлен в

наилучшей упаковке и за высокую плату. Ликование публики цене соответствовало.

В задумчивости я отправился за сцену, где в ожидании маэстро уже собралась целая толпа. Госпо-24

дин Нишиока удовлетворенно посмотрел на меня. Дескать: ну что, понравилось? Благодаря второму

отделению, можно было, не покривив душой, сказать: «Да, блистательно!»

Прошло минут двадцать. Дверь, наконец, открылась. В этот момент стоящий позади менеджер подтолкнул

меня в комнату Шолти, проделав сей маневр деликатно, однако весьма настойчиво. Японцев не превзойти

как в одном, так и в другом.

Свершилось — я стоял перед маэстро. Преодолев маленькую неловкую паузу, произнеся: «Большое

спасибо, это было великолепно, — я скромно добавил: — Кстати, меня зовут Гидон Кремер». И завершил

обычным «Thank you, wonderful»*. Шолти кивнул. Вид у него был отсутствующий.

Казалось бы, теперь самое время сэру Джорджу сказать, зачем он, собственно, хотел меня видеть или, в

крайнем случае, завершить этот эпизод ни к чему не обязывающей формулой вежливости. Ничего

подобного. Десять-пятнадцать секунд — целая вечность — прошли в ожидании, правда, я еще умудрился

пожать руку некоей даме (его супруге?). Но и это не прервало молчание. Смущению не было предела.

Наконец, маэстро нашел выход из положения. Да еще какой! Он внезапно обратился ко мне: «Теперь идите-ка отсюда. А то мы здесь никогда не закончим».

Выйдя из комнаты — так сказать, будучи выставлен вон — я подумал, что возможно и заслужил бы

подобное обращение, если бы был подростком, вы-

* Спасибо, замечательно (англ.)

25

клянчивающим автографы. Эта — с сегодняшней точки зрения «сомнительная» — деятельность, когда-то

действительно доставляла удовольствие и мне. Коллекция росла...

Шолти преподал мне впечатляющий урок на тему взаимоотношений «большого художника» и его публики.

В последующие годы мне иногда приходилось наблюдать ту же картину, только с «другой стороны»: заискивающая улыбка, дрожание потных рук, истерические восклицания, бесконечные раскланивания... Но

тогда было нелегко пережить унижение от «оплеухи». Только позднее она превратилась в забавную

историю.

Случайность? Недоразумение? Музицирование как акт воли, как демонстрация власти? Так тоже можно

стать светилом. И уже поднявшись на сей уровень, можно определять правила общения с миром, захлопывая двери перед кем угодно. Обиженный во мне юношеский дух этого принять не хотел.

Семнадцать лет спустя.

Нас свела в студии звукозаписи «Бессмертная возлюбленная» - голливудская «клюква» на тему Бетховена.

Но мне, поглощенному работой над фрагментом бетховенского скрипичного концерта, было не до того, чтобы выяснять с маэстро незабытую мною историю. Он в лучшем случае вспомнил бы, как в Токио

исполнялся Ракоши-марш Листа. Ибо тогда он и руководимый им американский оркестр испытали на себе

взрыв японского восторга. Мое недовольство никак не могло приглушить победоносное звучание

венгерского марша, которому

26

подарил свое имя князь Ференц II Ракоши. С исторической точки зрения триумф остался за маэстро.

Встречи коллег в закулисье не обязательно так драматичны. Рукопожатия могут происходить в атмосфере

меланхолии или иронии. Сама их мимолетность остается многослойной. Одно слово, одно предложение, каким бы случайным, будничным, искренним, самодовольным, лестным или серьезным оно ни было, может

выразить и все, и ничего.

2. Самокритика

Курт Зандерлинг — художник с консервативно-академической репутацией, но в моих воспоминаниях (мы

дважды выступали вместе в Восточном Берлине, а позднее в Париже) он безоговорочно принадлежит к

числу музыкантов цельных и многосторонних. Ему свойственно уважение к композиторам и собратьям, которое в последнее время встречается редко.