Обертоны

создать мой портрет. Мне казалось важным сосредоточиться на информации небезынтересной и по

возможности имевшей отношение к делу. Когда журналистка ушла, мне стало казаться, что я о чем-то забыл

сказать. Поэтому я ей позвонил и попросил еще раз прийти.

35

Мы снова проговорили целый час; надо заметить, что диктофон был, разумеется, включен во время обеих

бесед. В ходе этого дополнительного разговора я почему-то упомянул о понятии «каденция».

Остановившись на нем, я заметил, что, с моей точки зрения, не всегда следует придерживаться тра-диционных каденций.

Журналистка (ей, жительнице Вены, казалось бы, от природы полагалось обладать известной му-зыкальностью) посмотрела на меня с легким замешательством. Сказанное, судя по всему, было ей

абсолютно непонятно. «Каденции?» — перебила она, — «Я думала, они бывают только для рояля». В

процессе разговора постепенно обнаружилось, что это был не единственный пробел в музыкальных

познаниях столь внимательно слушавшей дамы. Однако мои сомнения, поняла ли она вообще что-либо в

нашей беседе, оказались для дальнейшего развития событий совершенно несущественными. Статья так

никогда и не появилась в печати. Сначала ее отложили, потом тема была снята руководством. Может быть

потому, что вся остальная информация была собрана такими же (а то и еще более невежественными) репортерами, а может быть и потому, что новая, более актуальная культурно-политическая тема оттеснила

юные дарования на второй план. Мое время, которое я принес в жертву казавшейся мне серьезной

публикации, пошло, что называется, псу под хвост. Возьмем другой пример. Журнал «Der Spiegel» в свое

время очень поддержал меня; мое переселение на Запад, стало, разумеется, привлекательным

«политическим» сюжетом; де-

36

кабрьский номер «Шпигеля» (1979) стал началом целой кампании. В 1987 редакция решила посвятить мне

новую публикацию, оформленную как интервью. Меня посетил сотрудник журнала и записал на пленку

длинный монолог. Я стремился сказать обо всем самом существенном, не отвлекаясь на случайные, второстепенные вопросы, и невольно оставил за собеседником роль немого слушателя. Посетитель получил

семьдесят минут устного текста — вполне достаточный материал для публикации. Тем не менее, он

позвонил на следующий день, чтобы посоветоваться, как поступить дальше: мой монолог никоим образом

не был похож на запланированную беседу. Мы согласились на том, что текст можно разделить и

сопроводить вопросами; получившийся монтаж мог заменить интервью. Так он и поступил, после чего

послал мне уже окончательный текст. Я потратил еще пять-шесть часов на поправки в своих «ответах».

Проделанная работа понравилась журналисту; к тому же мои усилия в известном смысле облегчили ему

работу. Вскоре я получил вторую корректуру и посвятил ей еще часа два, стремясь уточнить важные, на мой

взгляд, детали, и отослал в «Шпигель» окончательную версию. Опытный репортер, казалось, остался в

высшей степени удовлетворен формой и содержанием статьи. Да и наше взаимопонимание и плодотворное

сотрудничество пришлись ему по душе. Однако многонедельное ожидание и поиски интервью на страницах

«Шпигеля» оказались тщетными; в конце концов, тот же журналист дал мне знать, что, к сожалению, публикация не со-37

стоится. Основание: «Слишком профессионально, слишком специально, слишком лично, а потому для

наших читателей не подходит». Опять мимо.

He-публикация имеет хотя бы одно преимущество: то, что не напечатано, не может, по крайней мере, стать

предметом ложных толкований. Породить таковые может даже перевод. В 1978 произошло нечто в этом

роде в Израиле, где мое интервью, данное частично по-английски, частично по-немецки, было переведено

на иврит, которого я не понимаю; а с иврита на русский. Меня спросили, не боюсь ли я потерять советский

паспорт, подобно Ростроповичу? Ведь я поехал в Израиль, не имея официального разрешения. Я ответил, —

на иврите было опубликовано: «Жаль, что Ростропович после отъезда ни разу не смог вернуться в Россию,

— хотя бы с концертами! Об этом мечтали многие, кто почитает его искусство».

Так я выразил свое сожаление. Одна из русских эмигрантских газет перестроила мое высказывание

следующим образом: «Если бы Ростропович был советским музыкантом, он не покинул бы свою страну и

продолжал бы там выступать». Оба эти текста в целом вроде бы совпадали с произнесенными мною словами

— но весьма приблизительно соответствовали их смыслу. В поисках собственного пути, все еще с

советским паспортом в кармане и постоянным местом жительства в Москве, я пытался выразить всеобщую

печаль по поводу того, что Ростропович, а с ним и его музыка навсегда покинули страну. Конечно, мои

слова о том, что он должен был попытаться добиться права на приезды с

38