Обертоны

В ноябре 1978 года я трижды играл концерт Сибелиуса с Concertgebouw-Оркестром в Амстердаме, под

управлением Кирилла Кондрашина. Вечера прошли с успехом; это, кстати сказать, были последние

выступления Кондрашина в качестве советского дирижера. Назавтра он попросил политического убежища.

Некий высокопоставленный московский деятель выразился так: «Подумать только, двадцать лет он носил

маску!» Чиновнику было, понятное дело, невдомек, что «маска» двадцать лет была средством сохранить

свое человеческое достоинство.

27

Зандерлинг был на первом концерте, приветствовал меня в артистической, поздравил, показался мне очень

искренним. Сам я в тот день чувствовал себя не в лучшей форме. Состояние мое было нервным и

напряженным.

На другой день мы случайно повстречались на улице, он подошел ко мне и снова поздравил. Мы были одни, никакие свидетели, обычно толпящиеся в артистической, нам не мешали, и я попытался ему объяснить, почему так неудачно играл, что именно у меня не получилось.

Тут маэстро чуть ли ни с негодованием оборвал меня: «Милый мой! Зачем вы все это говорите? У меня

осталось чудесное впечатление. Не портите мне его».

Неожиданная реакция Зандерлинга вызвала во мне одновременно радость и стыд. Это было редкостным и

для многих недоступным проявлением великодушия; в то же время я получил замечательный наглядный

урок касательно самокритики. Она тоже представляет собою нечто интимное и требует осторожного с собой

обращения.

3. Утомление

Детройт, 1980. Накануне концерта мы стояли в холле гостиницы, Елена Башкирова и я. Из газет мы знали, что на этих днях здесь должен был выступать Натан Мильштейн. Интересно, в какой гостинице он

остановился? Впрочем, зачем ломать себе голову? Ведь мы незнакомы... Погоди-ка, посмотри, вот же он!

Внутренняя борьба, — заговорить ли с ним? Не покажется ли это навязчиво? Ну, ничего, 28

играю же я его сочинение, Паганиниану. Мильштейн один, направляется в сторону ресторана. Пригласить

ли нам его? Завтра это уже невозможно — он играет одновременно с нами, в другом зале. «Пригласи», —

говорит более непосредственная Лена. С благоговейным почтением подхожу к мастеру (ведь он — живая

легенда):

«Добрый вечер, я Гидон Кремер. Как приятно Вас встретить. Вы идете ужинать?» — Мильштейн смотрит на

нас с удивлением, узнает меня. Я совсем не уверен в себе, но продолжаю: «Если вы не слишком утомлены, мы были бы рады пригласить вас на ужин». (Будет ли ему приятно отвлечься или он воспримет это как

формальную вежливость?) Ответ прозвучал мгновенно: «Thank you, sorry, I am tired».*

В памяти ясные, солнечные, никогда не слащавые звуки его записи концерта Мендельсона. Геометрически

вычерченные сонаты и партиты Баха. Казалось, мастер любыми средствами, будь то обработка Мефисто-вальса или Паганинианы, стремился превратить скрипку в сверхинструмент. Но как объяснить странную

своим равнодушием интерпретацию Шумана, наивно-орнаментальное исполнение Генделя? Все это не

приговор, а субъективное переживание. Только один раз мне довелось слышать Мильштейна «live», в Нью-Йорке, на одном из его последних концертов.

Отступление. Не следует ли просто восхищаться Мильштейном, до самой старости сохранившим (мало

кому это удавалось) верность скрипке? Воз-

* Спасибо, извините, я устал. (англ.)

29

никает еще один вопрос, который часто избегают ставить: не являются ли вундеркинды, — такие как

Мильштейн, — жертвами насилия, которым ничего не остается, кроме как служить своему инструменту?

Имена их известны как имена больших умельцев, а плоды деятельности хорошо продаются. Исполнителей

это, правда, как правило, касается лишь при жизни. На публику, к которой обычно принадлежит и

следующее поколение, живое искусство артиста оказывает, в отличие от записей, магнетическое

воздействие... А сами художники? Как редки среди них, чародеев, те, кто приближается к постижению

музыки как особой Вселенной. Понятно, что иной инструменталист, не удовлетворенный ролью

исполнителя или педагога, берет в руки дирижерскую палочку. А как же те, кто слишком высоко чтит эту

харизматическую профессию и не желает использовать ее на благо собственного тщеславия? Что с ними?

Они предоставлены судьбе и себе самим... Если служителям прекрасного не улыбнулась удача в поисках

других радостей — в искусстве ли, в частной жизни — им остается до конца дней искать самих себя через

исполнительство. Жертвы ранней одаренности, повзрослев, самоутверждаются в совершенных и точных

звуках (в лучшем случае) или (в худшем) создавая, распространяя и навязывая свой имидж: размерами гоно-раров, количеством дисков, приемов, интервью,

премий.

От всего вышеназванного и впрямь можно устать. Даже верность собственной профессии, скрипке, голосу

имеет высокую цену, и то, что Натан Мильш-

30