«Обезглавить». Адольф Гитлер

Марутаев вздрогнул, медленно поднял голову на показавшийся ему знакомый голос, который прорвался в замутненное сознание через плотную пелену, отделявшую его от жизни, и посмотрел на Марину непонимающе сквозь узкие щелки подбитых, заплывших кровоподтеком глаз. Не узнав ее, вновь опустил голову. Похожий на стон клокочущий хрип вырвался из его груди и затих.

Марина была близка к ужасу. Юрий не узнал ее и ей казалось, что он действительно был на грани безумия! «Юра! — позвала она сдавленным криком. — Юра!», но Марутаев даже не посмотрел на нее. Лицо его искривила гримаса боли.

— Не разговаривать, — потребовал Нагель, — Здесь не комната свиданий.

Ни слова не сказал Марутаев, но Марина готова была поклясться, что слыхала его голос, застрявшее в ушах нежное слово «Марина». И пока Нагель оформлял их встречу протоколом, соблюдая при этом совершенно ненужные, ничего не значащие для Марины формальности, и сухим, бесстрастным голосом что-то разъяснял, предупреждал, говорил о ее и Марутаева обязанностях, определенных каким-то законом, она безотрывно и трепетно смотрела на мужа, лаская его теплой глубиной своих глаз, не замечая ни обезображенности его лица, ни окровавленных повязок на теле.

Расчет Нагеля был предельно прост — морально и физически сломить Марутаева, пытками довести до грани невменяемости и лишить его таким образом способности следить за ходом допроса. В процессе допроса массированным психологическим давлением вынудить отвечать односложно: «Да», «Нет» и не позволять раздумывать над тем, что должен утверждать или отрицать.

В камере пыток палачи работали над Марутаевым в течение недели и, когда он, по их мнению, был доведен до нужного состояния, Нагель вывел его на очную ставку с женой.

Располагая доносом Старцева о встрече Марины с двумя бельгийцами в ресторане «Националь» и показаниями хозяина ресторана Бенуа о том, что в это же время за одним из столиков зала находился Марутаев, Нагель сделал категорический вывод, что это была явка Марины с кем-то из участников движения Сопротивления, которую прикрывал Марутаев. Но с кем была явка? Какое задание она получила? С кем поддерживала связь? На эти вопросы он должен был получить ответ.

Закончив формальности с протоколом, Нагель с определенной долей любопытства следил за Мариной и Марутаевым. По своей природе он не был сентиментальным, а служба в гестапо выдубила его душу и сердце, вытравив из них чувство сострадания. Но, наблюдая за Мариной, даже он ощутил, как в груди у него теплым ветерком шелохнулась жалость к ней. В ее порыве к Марутаеву, напряженной позе, широко распахнутых глазах, в которых чувства страха и боли сменялись теплой лаской, во всем ее облике было такое выражение женской преданности, нежности и любви, такая жажда придти на помощь мужу, что Нагель невольно залюбовался ею. За всю долголетнюю работу в гестапо ему еще ни разу не приходилось быть свидетелем такой потрясающей своей чистотой картины человеческих чувств. Доведенный до грани безумия муж и готовая ради него на самопожертвование жена. Где и когда можно видеть такое? Но чувство сострадания к Марине вскоре уступило место профессиональной жестокости, и он положил конец затянувшейся тишине.

— Вы подтверждаете ранее данные показания о том, что вы находились в ресторане «Националь», когда там ваша супруга встречалась с бельгийскими партизанами? — нажимая на «ранее данные показания», обрушился Нагель на Марутаева, и эти, подчеркнутые им, слова жестоко ударили по сердцу Марины. Подозрительность, сомнение в муже, которые она уже, казалось, пережила и отвергла, как навеянные Нагелем, вновь сдавили ей грудь, а сознание опалила мысль: «Неужели в самом деле выдал? Все сказал о полковнике Киевице и Деклере?» Она обратила на Марутаева кричащий взгляд: «Ты сказал это? Ты признался?» Еще тогда по совету Киевица и Деклера они условились, что в случае ареста, что вообще-то не исключалось, они должны скрыть посещение ресторана Марутаевым. В таком случае встреча Марины с Киевицем и Деклером будет выглядеть встречей добрых знакомых, а присутствие при этом Марутаева вызывало подозрение. «Неужели ты забыл наш уговор?» — вопрошала она устремленным на него взглядом. А он сидел молча, не обращая внимания на нее и Нагеля, будто был занят своими мыслями, не относящимися к допросу, очной ставке.