Обитатели потешного кладбища

12. VI.1946

Пересад принес циркуляры, сказал, что ничего об этом не знал; кроме этого, во все отделы ССП разослали инструкции: «о необходимости ежемесячных собраний», прилагались темы докладов – «о вредоносной деятельности различных эмигрантских общин и организаций», а также список имен тех, кого необходимо «изобличать особенно», среди них был, конечно, и Анатолий Васильевич, «анархист, антибольшевик, савинковец». Это вызвало смех. Посмеялись, посмеялись, сели чай пить, Игумнов вдруг говорит: «Ну, что, здорово за нас взялись, а? Скоро вывозить начнут, как думаете?» Шершнев сказал: «На этот раз, если вывезут, церемониться не будут». «Это верно», – вздохнул Игумнов. И мы притихли, пили чай молча.

13. VI.1946

Пересад сильно удручен, хоть и кажется спокойным, я вижу: он боится. Шум в прессе его не воодушевляет. Он дал твердый отказ выступить. «О своей жизни в СССР, о войне и плене, а также о встрече с редактором “Воли народа” я расскажу как-нибудь позже. Может быть, – уклончиво сказал он, – когда уже окончательно переберусь сюда, тогда напишу об этом, а пока рановато». Вместо своей истории он принес документальную новеллу о том, как он с семьей московского поэта Боровина странствовал по Германии. Боровин был в Одесском кадетском корпусе имени Великого князя Константина Константиновича, во время Гражданской войны вступил в Добровольческую армию, попал в плен, бежал, вступил в подпольное антибольшевистское движение, скрывался в Средней Азии, нелегально жил в Москве, был арестован и сослан в Соловецкий лагерь, жил в ссылках, немцев встретил на Украине, служил репортером в газете при Hauptverwaltung der Kosakenheere[131]. В октябре 1945-го, когда стало опасно оставаться в лагере Линдау (советские военные постоянно совершали набеги, похищали Ди-Пи), Боровины купили лодку и самостоятельно отправились по Боденскому озеру в Швейцарию. На этом новелла заканчивается. Я спросил его, почему он не отправился с ними; он ответил, что лодка была очень маленькая, ему стало страшно: «Со мной она могла бы запросто пойти на дно. Озеро большое. Как море. Волны сильные. Я не умею плавать. Боровин не очень умел грести. Я тоже. Все это было слишком опасно. Я их уговаривал пойти пешком, но у его жены больные ноги. С тех пор ничего не слыхал о них».

Новелла пошла в номер, разумеется, под псевдонимом. Самым ценным остается информация изнутри посольства. Пересад сообщает, что на Гренель прибывают новые кадры (сколько их, никто не может точно сказать, но речь идет не о дюжине, а об нескольких десятках!). После того как газетчики написали о произволе советских охотников за черепами, многих работников военной и репатриационной миссий отозвали, на их место прислали новых, растерянных и обозленных, они не в своей тарелке здесь, советские патриоты им содействуют, Дмитрию и прочим «старожилам» надлежит новичкам показывать Париж, на это развлечение выдают деньги, они обязаны ходить в кафе, кино, театр, ездить в метро, словом, привыкать. Он рассказал, как гулял с одним из таких агентов. Тот был только что из Москвы, на все вокруг таращился, все ругал чуть ли не сквозь сжатые зубы: «Тут на каждом шагу проститутки! Бордель! И это ихнее эгалите-фратерните! Тут нужно навести железный порядок!» При этом Пересад отмечал, что иногда глаза этого человека (как впрочем и у других) вспыхивали от восторга и тут же суживались от зависти и злобы (один даже брякнул: «Да, не бомбили французишек. Дали бы по Парижу разок, как по Ленинграду, или в кольце блокадном подержали, хотя бы с месяцок, от я бы посмотрел на них»). Да, такие с удовольствием навели бы во Франции порядок.

14. VI.1946

Я сегодня искал домик, в котором Шенье жил, – хотел на него при дневном свете посмотреть, – и не нашел, до темноты шатался по бульварам; возвращался через Клиши, на всякий случай оглядываясь. Улица шла под уклон, подстрекала ноги припустить. Было темно. Я слышал, как журчит ручеек. Я шел очень быстро. Вдруг у меня за спиной поднялось какое-то движение: плащи, перчатки, шляпы… Захлестнула волна тошного воздуха, и я в панике бросился со всех ног. Не знаю, сколько я бежал. Когда оглянулся, никого не было. Я встал отдышаться. На перекрестке откуда ни возьмись появилась машина с погасшими фарами, совершенно бесшумно плыла с выключенным мотором. Какое-то пушкинское колдовство! Я стоял и смотрел, как она катится мимо, ждал, что будет. Ничего. Из-за поворота показался трамвай. С будничным выражением покачиваясь, позвякивая и светясь, проехал мимо, и еще долго после него в голове успокоительно поблескивало и звякало.

16. VI.1946

Ну вот, случилось то, чего так ждали, о чем было столько слухов и пересудов. Вышел этот указ[132], «приманка для идиотов», как говорит Игумнов, и никто больше не рассуждает ни об отставке де Голля, ни о парламентских выборах. Французов и Франции как будто не стало! Не знаю, что будет дальше. Вересков и другие считают, что это многим перевернет сознание. Боголеповы забили козу, устроили праздник.

* * *