Обитатели потешного кладбища

Хорошо, сказал я и попросил Руту отвести детей, позаниматься с ними, пока мы с Николаем беседуем; про себя подумал, что молодой человек рисуется, сейчас будет играть в коммуниста, вся эта серьезность, решил я, несомненно, напускная, он же дружил с Чарской и ее компанией, он распространял их листовки, а теперь возит листки Игумнова, возит Тредубовых, видимо, назрел внутренний конфликт. Я был уверен, что он в душе симпатизировал Чарской. Если бы мне пришлось выбирать между Игумновым и Жанной Чарской, я бы пошел за ней, за этими длинными ногами, шапкой каштановых волос, и какая разница, что говорит она, во что верит, когда она так хороша, остальное не имеет значения. Я поднимался к себе с подносом – кофейник, чашки – и думал, что сейчас молодой человек мне сообщит, что он вступил в коммунистическую партию, и всем отношениям с Игумновым и Тредубовыми должен наступить конец. Может быть, он и Маришку привозить не будет? А может, он пришел спросить моего совета, как бы помягче выбраться из неловкой ситуации? Он дружил и с Наденькой… он был в нее влюблен… но – Наденька замужем за Тредубовым. Тут все так непросто…

Он садится напротив меня. От выпивки отказывается:

– Не пью. Не нравится.

– Кофе?

– Черный без сахара, конечно.

– Конечно.

– Отлично. Voila!

– Merci. Спасибо, то есть.

– Ну-с, об чем у нас с вами будет разговор? – спросил я, и выпил мою рюмку коньяку.

– Боюсь, что у меня дурные новости, Альфред Маркович. Вся наша семья собирается в Советский Союз и это…

– Черт! Вы серьезно?

– Да, боюсь, что так.

Вот так так! Черт, черт, черт!

– Я потому к вам, Альфред Маркович, и пришел, надо было раньше, но я не думал… Я очень забеспокоился вчера.

Мои пальцы затряслись. Я не заметил, как оказался на ногах, сел, налил, выпил. Так, так…

– Боюсь, и нас скоро…

Он тоже дрожал. Странно. Во время оккупации он совершал много дерзких поездок, делал вещи, за которые, попадись он, его обязательно расстреляли бы; про него говорили, что он бравый малый. Я ничуть не подвергаю это сомнению, но смелость ведь не часовой, она и отдыхать иной раз должна. Он боялся, и я это видел.

– До вчерашнего я думал, что все это не так чтоб серьезно…

– Так, так. Ну, ну…

– Думал, ну, поговорили, дальше посиделок не пойдет. Но люди, с которыми папан общался и собирался ехать колонию строить в СССР, они уже тю-тю…

– В смысле?

– Уехали. Два дня назад целый состав ушел в Марсель. Я ходил провожать на Гар де Льон. Пышные были проводы. С оркестром, речами… Мы, говорят, подвинулись в очереди. Получили повестку.

– Стойте-ка. В какой очереди? Есть очередь?

– Есть, люди ждут. Отправка идет полным ходом. Людей из Европы увозят. Корабли, поезда, самолеты. Всеми возможными средствами. Людей много… Я думал, это будет когда-нибудь, не завтра, а тут…

– А Маришка?

– Вот о чем я и пришел говорить, Альфред Маркович. Я же вижу, какая несправедливость по отношению к вам, к ней происходит. Вас не спросили. Они ее увезут.

– Нет!

– Я тоже против.

– Нет, нет, нет… – Я ходил по комнате, я метался по ней. – Нельзя! Ни в коем случае!

– Я пришел предупредить: ее увезут и вам не скажут. А ведь никто больше, чем вы, Маришку не любит. Лидия не в себе, Альфред Маркович. Я это не вполне сознавал. Она поступает с ней не всегда хорошо. С мужчинами фривольна. Пьет.

– Она не оставит ее мне?

– Не думаю.

У меня вдруг все поплыло перед глазами, поплыло, закачалось, я взялся за подоконник и держался, пока не отпустило. Я едва слышал, как Николай продолжал говорить, его голос доносился до меня издалека, как из какого-то туннеля:

– …хотя бы из вредности… ее характер вы знаете… вчера опять устроила… такую выходку матери… Альфред Мар… затем, чтоб насолить вам, не оставит. Они о вас нехорошо говорят… Вам бы не знать, как плохо про вас дома говорят… Совсем некрасиво…

Я прочистил горло: «могу представить», и выпустил ухмылку, слабую и ненужную. Надо успокоиться, взять себя в руки. Сесть, поиграть на клавикорде, пописать чего-нибудь или… На все это нет ни минуты времени!

– У нас вообще дома разлад. Мать против всех идей отца. Лидия атакует мать. Из-за козы чуть не поубивали друг друга.

– Из-за какой козы? Из-за той?

– Да, Егоза. Мы забили ее… Тогда еще… Я забил. Отец хотел, она, мол, не доится. Мать встала в дверях: не пущу! Лидка на мать – дурой обозвала. Отец на нее: как ты с матерью разговариваешь? Скандал. Дети смотрят. Я пошел, зарезал, чтобы не грызлись. Ой, что творится… Стыдно, стыдно… Не знаю, откуда в нас это вдруг…

– Господи, из-за козы… И что теперь? Вы в СССР поедете с ними?

– Да. Не хочу, но поеду. Не оставлю же я маман и сестер?! Как вы думаете? Маман тоже не хочет, но поедет. Куда деваться? Семья. Единственно, не хочу, чтоб Маришку увозили. Зачем ей? Пусть останется с вами! С вами ей будет лучше.

– И когда вы едете, известно?

– Нет, очередь. Позавчера ушли Тумановы…

– Как Тумановы?

– Вот так…

– Господи! Василий… Он же не хотел! Он все время смеялся, над женой подтрунивал: Россия – СССР…

– Махнул рукой: все едут, и я еду. И по правде сказать, куда он без жены денется? Куда жена, туда и он.