Долго не было желания что-либо писать или делать, я даже не ходил на работу, просто слонялся по Аньеру, сама мысль идти в Париж мне почему-то казалась глупой, будто город был осквернен моим видением. Но неделю назад произошел курьезный разговор с женихом Лидии. И я себя уговорил вернуться к записям, а вместе с тем постараюсь и в обычную жизнь окунуться, вопреки бессмысленности и проч. Мы встретились у Боголеповых. Опять появился Каблуков. Нас всех пригласили. Обещали, что Каблуков нам что-то сообщит. Его ботинки стояли в прихожей и предупреждали о чем-то. Их так поставили на видном месте, чтобы все понимали: человек много троп исходил. Мне было безразлично и даже как-то немного смешно, в сравнении с моим ночным видением всякая суета не имела смысла. Однако Каблуков нам ничего не поведал, он был слаб, простужен и сильно устал от своей поездки в Нормандию. «Там дожди, все время дожди… Погода семь раз на дню меняется», – и все. Пил чай с задумчивой улыбкой, чесал бороденку, покачивал ножкой. Ему выдали особенные тапки: с длинным загнутым вверх носом, очень похожие на персидские, сказочные, обшитые бисером. Сразу чувствовалось, что это особенный гость. Пришли все те же лица. Усокин не прибыл только. Был и вечно небритый Гривенник. В последнее время он стал молчалив и угрюм, что-то переживает. Он меня опять подловил у дверей, когда я с досадой возвращался к себе.
«Александр, погодите! Извините, что спрашиваю. Вы тут все-таки проживаете, а для меня это важно».
«Что именно?»
«Дело в том, что я сюда, как вы уже догадались, не просто так прихожу, у меня вполне серьезные намерения, я хочу предложить Лидии руку и сердце, а папан ее, кажется, торопится в СССР ехать, что меня никоим образом не устраивает. Вы тут живете и каждый день его видите, может, даже говорили с ним об этом. Мне ваше мнение знать хочется для того, чтобы самому действовать решительней. Я-то в СССР, – он некрасиво усмехнулся, – ни за какие коврижки не поеду, пусть я тут хоть и буду унижаем, хоть каждый день, хоть трижды на дню, все равно, не поеду. Так вот, скажите мне, вы что думаете, поедут они? Все это серьезно или так, пустая болтовня?»
Я подтвердил, сказал, что старик твердо хочет ехать – у такого старика не бывает пустой болтовни.
«Сегодня петуха съели…»
Он не понял; я сказал, что мы все – и он в том числе – сегодня ели их петуха; обратного пути нет.
«Вот так, значит, – промямлил Гривенник (кажется, он не совсем меня понял). – Ну, спасибо, что предупредили».
3. V.1947
Тредубов, Шершнев, Игумнов и с ними Моргенштерн – отправились в турне давать концерты, поездка будет долгая, конечная цель – Бержерак; в каждом городе, где намечается остановка, они будут давать концерт, показывать короткий документальный фильм, снятый эмигрантами вместе с французами (еще не видел), распространять газеты, агитировать; вперед поехал Вересков, он все это и устраивает. Где-то в городах есть люди, которые клеят афиши, ходят в клубы, раздают пригласительные. Это происходит прямо сейчас, в эти волшебные весенние дни. Может быть, что-то изменится. В редакции – Роза, еще двое молодых и я: дел невпроворот, на почте тоже много работы, французы шутят: «Май – влюбленные завалили нас почтой».
11. V.1947
Игумнов планирует новую поездку по Франции. Тредубов, невзирая на слабое здоровье, жуткий провал, что устроил ему старик Б., и обескураживающие дебаты в школе, все время выступает, у него новая идея: создать сильную русскую общину во Франции, чтобы отстаивать интересы эмигрантов и влиять на взаимоотношения с СССР. Его статья вышла в Paris-Presse. Говорят, будто у него появились связи с RPF[161]
, он им интересен (антибольшевик и гражданин Франции).3
Николай держался очень по-взрослому и не был похож на вчерашнего мальчика на побегушках; вошел в мой дом не тредубовский шофер, а молодой человек с достоинством, выглядел собранным. С какой-то целью, – догадался я. Он привез Маришку, я собирался пойти со всеми в парк, предложил ему поговорить по пути, он очень настойчиво попросил меня задержаться:
– Это требует вашего внимания, – сказал он, – по пути в парк не выйдет.