Облачный бык

В последнее время, хотя нет смысла говорить о времени, не ведя учета, телу Юлии стало лучше. Мама радовалась, обнимала меня… нас. Я бы радовалась ответно, но руки у мамы сделались слабые, холодные.

– Пора принять чай! – проскрипела горничная.

Явилась, тюремщица, нет от неё отдыха. Повела хрящистым носом, изворачивая шейку и пуча черные пуговки глаз. Знаю все повадки, не вглядываясь. Мерзкое существо. Бесконечно пакостит мне: ночами роняет вещи, мешая спать, утром добавляет кислого в питье, досаждая. Нещадно дерет волосы расческой. И следит зло, пристрастно.

– Давай. Трави.

У Юлии сложный характер. Что бы я ни вытворила, никто не удивляется. И наоборот, когда я вежлива, даже мама смотрит с опаской.

– Все делается для вашего блага.

– Молчала бы, коза суконная, – тонким, ломким голосом сказала Юлия и зло, со слезой в голосе, рассмеялась.

Горничная булькнула горлом, проглотив готовый ответ. Я кивнула, запоминая тон и слова, привычные этому телу и его родной личности. На наживку «козы суконной» я выужу жирную рыбку воспоминания. Позже. Пока надо пить горький отвар, который зачем-то зовут чаем. Рука берет с подноса фарфоровую чашку, чуть вздрагивает… и горничная икает. Еще бы! Рука Юлии целит чашкой в узкое переносье, в мелкие, близко посаженные глазки. Я зла на горничную, но – шпарить лицо? С некоторым запозданием я смогла удержать руку, чай расплескался, пальцам стало горячо. Я замешкалась, поднося чашку ко рту, обожгла губы и отстранилась. До чего мерзкий вкус! Хуже обычного.

Главное вошло в сознание вдруг, ударом: я попала в тело Юлии, выпив что-то. И снова пью, и чашка впервые за все время – обычная. Я бы увидела отражение, если бы рука не дрожала… Гость «Л» предупредил, что нас спешно поменяют телами. Уже начали? Рука стала самовольна, слова Юлии прорываются в речь, и горничная этим не удивлена, а напугана.

– Пейте!

Я подула на чай, принюхалась. Покосилась на горничную с нескрываемой злостью. Она отшатнулась, поклонилась и снова показала – пейте. Сопроводила жест вымученной улыбкой. Как еще тянуть время? И стоит ли? Я набрала в рот чаю и замерла: глотать не желаю, не глотать нельзя. Чувствую себя ошпаренным хомяком. Глупо и больно. Напридумывала невесть чего… Слезы жгут глаза.

Дверь резко распахнулась!

В коридоре совсем темно, но зрение Юлии полноценно, а мои способности помогают добавить к картинке скрытое от обычного взгляда: в тени коридора, в сплошной инакости сияет женщина-моль. Она вся… полуденная. И – та самая, похитительница! Между нами порог и тень, и потому дважды нет сомнений, это живка.

От кипятка горит нёбо, от инакости спекается мозг. В глазах двоится, комнату первый раз прокручивает колесом головокружение… Хватаюсь за что-то пальцами, сведенными в щепоть, – неловко, отчаянно. Продолжаю смотреть на моль во тьме, щурюсь, напрягаюсь… давлюсь чаем! Я, кажется, вдохнула его… Сознание меркнет, но я всё равно вижу живку, хотя сквозь неё проступает облик второй подобной. Обе живки одновременно поднимают правую руку, чтобы указать на нас, Юну и Юлию.

– Юлиана, – зовет дальняя, пока ближняя шелестит в коридоре: – Злата Юлия!

Свет льется в палату из-за порога, слепит, вытесняет сознание и сам скручивается в нить. Свет испепеляет душу. Сам мир выгорает пергаментной бумагой, корчится и чернеет… Два имени эхом отдаются в сознании. Два маленьких солнца сияют, соединенные лучом. По нити луча сквозь тьму скользят две бусины: Юлия и Юна. Мы меняемся местами, полет стремителен, аж дух захватывает! Я, бусина души Юлии, смещаюсь и двоюсь, отчасти сохраняя понимание этого тела. Головокружение скручивает рассудок, как тряпку. И выжимает меня в безумие, во тьму, в… нору! Я вспомнила это слово и остро, мгновенно, посочувствовала выползкам.

Но я не выползок. Не держусь за чужое тело, наоборот: спешу домой. Удаляюсь, ухожу… и горьким чаем задыхается уже она – Юлия! Последнее, что смутно слышу, удаляясь: кашель, хрип. И истошный крик горничной: «Врача!».

Первое ощущение в родном теле: запах бензина. Острый, аж глаза жжет. Если я дома, если вернулась… откуда здесь бензин? Я запах-то плохо знаю, машин в пригороде мало. Но – лежу и молчу. В больнице меня накрепко выучили притворяться бессознательной. Так я могла получить отдых. Иногда – только так.

Бухают тяжелые шаги, звук глухой. Доски пола поскрипывают. Значит, человек грузный. Вот другие шаги… тихие, мелкие.

– Скоро очнется? – вопрос задан сипловатым голоском.

– Часа через два, а то и позже. Возврат всегда дольше отсыла. Первичный обмен в этой паре занял четыре часа, – раздумчиво ответил иной голос, низкий и какой-то холодный. От звучания волоски у меня на затылке встают дыбом. – До ночи провозимся.

– На кой ждать-то? Тюкнуть сразу для верности. Ей так и так…

– Она все еще донор. И без лишних вопросов, кто много знает, того могут тоже «так и так», – пообещал холодный голос. – Иди, проверь людей.

Тихие шаги удалились.