Облака из кетчупа

Смотрел на них и, ей-богу, чувствовал себя как дома, в Йорке. И в Эквадоре было то же самое. Даже во время путешествия по отдаленнейшей части Анд все было знакомо. Взять хоть ту семью, что пустила меня пожить на пару дней. Поначалу, когда вошел в их горную хижину, я решил, что они другие. Такой одежды, как на них, я в жизни не видывал, и говорили они на диковинном языке, даже не по-испански. Ни тебе интернета, ни даже электричества, и значит, не узнать, что творится в мире, – меня это вполне устраивало.

Вместо кровати у меня был ворох грубых тряпок в углу продуваемой насквозь комнаты. Когда я бросил на пол рюкзак и выглянул в окно, я увидел, как хозяйка хижины голыми руками убила курицу. Было понятно, что она проделывала это тысячу раз – ухватила курицу за ноги и – раз! – одним движением свернула ей голову, а сама смеялась, глядя на ребенка, что играл в камушки у ее ног. Оно, конечно, так – курица не птица, как паук не насекомое, но как бы то ни было, готов поклясться, ты пришла бы в ужас. Я тоже. Но пойми меня правильно: я был рад почувствовать ужас. Здесь я столкнулся с чем-то абсолютно новым, незнакомым, непонятным – у меня буквально отвисла челюсть. Родной дом был где-то на другом конце света, а может, и на другой планете. Мама, Макс, ты – ваши образы как-то потускнели, стали расплывчатыми, начали стираться из памяти. Мне это и было нужно, потому что помнить все – боль невыносимая.

Ну так вот. Немного погодя этот краснощекий малыш (я таких румяных еще не видал!) встал на четвереньки, уцепился за материнскую юбку, выпрямился и встал, качаясь, на пухлых, нетвердых ножках. Мать бросила курицу и, присев на корточки, ласково взяла малыша за ручки и попятилась назад. Малыш заковылял за ней. Мать улыбалась, и малыш улыбался во весь рот, потом появился папаша и тоже широко улыбался и что-то взволнованно говорил жене. Я, конечно, не знал ни слова на их языке, но мне и так было понятно, что они говорят:

– Ты только посмотри на него! Ну надо же! Ой, осторожнее! И кто тут у нас такой молодец?

Малыш доковылял до матери и плюхнулся в ее объятия. Она крепко прижала его к себе, а отец поцеловал обоих в макушки и вернулся в дом. Я аж охнул от разочарования – до того все было знакомо. Люди. Мы все одинаковые. И никуда от этого не уйдешь. Не важно, кто ты – лысый англичанин, рыгающий алфавит, или горянка, играючи убивающая куриц в родных Андах. Не важно, на каком языке ты говоришь, какую носишь одежду. Некоторые вещи не меняются нигде, никогда. Семьи. Друзья. Влюбленные. Они одинаковы в каждом городе каждой страны на каждом континенте планеты.

Я хочу, чтобы ты, Птичья девочка, нашла свое место среди них. Ты – самая жизнерадостная, самая живая, самая красивая из всех, кого я знаю; девочка, которая пишет о Бэззлбогах и творит радость при помощи круассанов, – такая девочка заслуживает того, чтобы жить. Перед отъездом в Южную Америку я заходил к тебе в библиотеку. Бог его знает, что я собирался тебе сказать, но пришел, увидел, как ты расставляешь книги по полкам, и передумал. Ты стояла спиной ко мне, а я все равно видел, что ты расстроена. По тому, как ты двигалась, как поднимала книги, будто они тяжелые-претяжелые. И то и дело замирала на месте, вздыхала – плечи у тебя поднимались и опускались. Я и сам так тысячу раз вздыхал после той ночи у реки. И чувствовал то же самое. Груз печали на сердце. Гложущее чувство вины. Отчаянное желание скрыться от любопытных взглядов, остаться одному. Какая-то женщина подошла к тебе, спросила о книге. Ты не улыбнулась и едва перекинулась с ней парой слов, просто слабо махнула рукой в сторону винтовой лестницы. Как мне хотелось подбежать к тебе, взять за руку, чтобы она стала сильной, заглянуть в твои глаза, умоляя забыть о том, что случилось, и жить дальше!

Не подбежал, конечно. Заговори я с тобой, стало бы только хуже – ты вспомнила бы то, о чем так хотела забыть. А кроме того, я знал – стоит мне подойти к тебе, и я сломаюсь, захочу обнять тебя, избавить от боли, сказать, что я люблю тебя. Потому что я люблю тебя, Алиса, очень люблю.

Короче, я только шепнул «прощай» и двинулся к выходу. И еле осилил эти пять шагов до двери. А когда подошел к тому месту, где мы поцеловались под дождем, встал и стоял до бесконечности, и вспоминал, как пылали твои губы под моими губами, и как это было неправильно, но как хорошо. А потом я ушел.