Облака перемен

Это само по себе привлекало внимание: по большей части замечаешь, наоборот, желание выйти из ряда — и одновременно всякого рода лукавство и уловки, которые должны это желание скрыть.

Иной выделяется уже тем, что ярко демонстрирует своё нежелание выделяться.

В Александре и этого не было — просто спокойный, открытый человек, доброжелательный, готовый выслушать любое мнение и не навязывать своего. Казалось, он само своё первенство рад уступить первому попавшемуся. Но в результате этой уступчивости его первенство оказывалось, наоборот, неоспоримо.

Ныне язык утратил способность описывать такие явления, выражать такого рода понятия. Так или иначе, мне представилось, что он осенён некой благодатью.

Согласен, звучит странно.

И всё же я не мог избавиться от смутного ощущения, скоро переросшего в отчётливую уверенность, что он, Александр, заведомо, от рождения обладает  каким-то особым свойством.

Это свойство трудно описать, тем более невозможно разъяснить. Однако же оно существует — и добавляется ко всему, что у него есть (и что может, в принципе, приобрести каждый) — неважно, вещь это, манера, знание, навык или что угодно ещё.

Любые его приобретения это свойство наделяет некими особенностями, каких прежде у них не было, придаёт этим вещам — или сведениям, или желаниям — новые качества, какими раньше они не обладали.

Благодаря этим новым качествам они делаются гораздо более ценными, радикально дорожают, — чтобы потом, заново отразившись на самом Александре, сделать его в чужих глазах каким-то не совсем обыкновенным, совсем не обыкновенным, совершенно необыкновенным и выдающимся.

Не знаю, внятно ли я изъясняюсь, но вот, например, его костюм и его кабриолет.

Ну что такое — костюм? Что такое этот несчастный кабриолет? Разве не всякий, независимо от ума или способностей, может обзавестись кабриолетом и костюмом? Главное, чтобы хватило средств.

Но в том-то и штука: это будут какой-то другой кабриолет и какой-то другой костюм — совсем не такие кабриолет и костюм, как у Александра! — всего лишь их жалкие подобия, просто лаковые железки и шёлковые тряпки. Тот, кто смог овладеть этими железками и тряпками с помощью денег, останется тем же, кем был и до обладания, — никем.

Если это не предмет, а знание, — им может владеть любой профан. Но в случае Александра, попав к нему, оно загадочным образом обретает новые измерения и особую весомость.

Если это отношения с другими, то у всех они есть, мы все ими повязаны, — но Александр одарён способностью видеть их в развитии и, словно оценивая течение реки, заранее понимать, где могут в них встретиться пороги и мели, и что нужно сделать, чтобы благополучно провести своё судно.

Верно сказано, что такая благодать подобна царским правам: одни, согнувшись в три погибели, орудуют в рудниках молотками и клиньями, чтобы добыть обломки драгоценной руды, или в адском жару и копоти стоят у золотоплавильных печей.  А он знай себе чеканит монету, мимоходом оттискивая на каждой своё изображение: случайно подхватив что-то, тут же возвращает в мир, успев придать этой мелочи отпечаток самого себя.

 

* * *

Солнце сместилось и лезло теперь в прорехи берёзовой листвы, несовершенной в отношении светоизоляции, заставляло щурить глаза — а они и без того закрывались.

На общество снизошли блаженные минуты сытого отупения.

Именно их Василий Степанович почему-то счёл подходящими для серьёзного разговора.

Он сказал Александру несколько слов, тот удивлённо пожал плечами, покивал, явно ленясь сразу приняться за дело, но потом всё же с кряхтением поднялся, и они удалились на террасу.

Я смотрел им вслед, испытывая полуосознанное желание пойти за ними: мне хотелось ещё и ещё быть рядом. Лилиана и Клавушка, договаривая нечто вполне бессвязное, заворожённо смотрели в ту же сторону.

Я сказал что-то насчёт чаю — и обе они взглянули так, будто их пыталась потревожить загробная тень, чьё присутствие в вещном мире фиктивно.

Через минуту я заглянул на террасу. Кондрашов с Александром сидели за столом. Я спросил:

— Чай будете пить?

— Василий Степанович, милый, это совершенно невозможно, — говорил Александр, виновато улыбаясь и очевидно мучась необходимостью в чём-то  Василию Степановичу отказывать. Одновременно он мельком, но доброжелательно посмотрел на меня и виновато пожал плечами. — Просто совершенно! Я ведь и в прошлый раз вам то же самое говорил. Я не знаю, откуда у Клавушки такие  сведения, но…

— Александр, дорогой! — пророкотал Василий Степанович. — Да вы поймите!  Я же не то что как-нибудь там, я со всей душой! Это же всё-таки, так сказать, разница! Разве нет?

— Конечно, конечно, — не теряя приветливости и мелкими кивками подтверждая верность сообщаемого, сказал Александр. — Просто я не до конца понимаю,  Василий Степанович, почему вы в этой информации так уверены?

Я обошёл террасу и направился на кухню. Там было жарко, солнце палило в большое окно. Я вылил старую воду, сполоснул, наполнил свежей и включил электрический чайник. Затем так же сполоснул, наполнил и поставил на плиту большой зелёный.

— Скоро будет чай, — сказал я, вернувшись.