Облака перемен

Обычно же над постелью прохаживался тёплый, а то и жаркий ветер. Овевая то шумные улицы и площади, то тихие кварталы предместий, то и вовсе ландшафты перелесков, и полей, и холмов, и дальних предгорий, — всё согретое солнцем, золотое и горячее.

Природа мало меня занимала. Точнее, я не мог уделять ей много внимания, опасаясь пропустить какое-нибудь событие из тех, что, меняя друг друга с калейдоскопической быстротой, происходили в мире людей.

С налёту было трудно разобраться, я ошалело крутил головой, чтобы хоть  что-нибудь понять и как можно больше запомнить.

Правда, время от времени, пусть и редко, действие принимало сравнительно элегический характер. Звучала музыка — обычно фортепианная; если был виден пианист, то закидывающийся назад, то снова бросавшийся книзу, чтобы наскоро выполоскать что-то растопыренными руками в кипении клавиш, я понимал, что это один из главных героев повествования. Женщины за клавишные не садились, они аккомпанировали своим грустным напевам на арфе.

Под воркование аккордов или похрустывание поленьев в камине кто-нибудь расхаживал по комнате, требовательно говорил и обильно жестикулировал, отчего тени рук метались по стенам. А кто-нибудь другой сидел в полутьме на стуле или в кресле.

Обычно эти двое были мужчиной и женщиной. Но не обязательно, могли быть и двое мужчин, они ссорились или приводили резоны; или две или три женщины разного возраста — эти ворковали или взвинченно обвиняли одна другую в наплевательстве и хищи. Какая-нибудь из них непременно выкрикивала фразу: «Потому что ты плохая мать!»

Я не жалел, что смысл этих бесед, разговоров, споров, скандалов от меня ускользал; мне хватало и того, что я понимаю, как они друг к другу относятся, — есть ли эта их требовательность, или даже взвинченность, очевидный признак вражды или, напротив, проявление любви.

Однако обычно никакой элегичности не было и в помине, место действия захлёстывал невразумительный сумбур.

Со всех сторон летел шум, гам, скрежетали трамваи, взвывали движки, перекрывая чьи-то отчаянные возгласы и тревожные вопли; скрипели тормоза, дребезжала посуда, что-то чадило на трещавших сковородках.

Жизнь вскипала морем, и каждая волна перебивала и перекрикивала другую.  Как только казалось, что я начинаю в чём-то разбираться, врывались новые персонажи. Одни просто ругались между собой, другие трясли бумагами с синими печатями, третьи протестовали и взывали к справедливости. Одни норовили скрыться, другие, наоборот, не дать им ускользнуть. Мужчины орали, дети визжали, женщины рыдали или пускались в пляс.

А если это безумие ненадолго стихало, у меня начинали брать интервью.

 

* * *

Объяснить самому себе сны с интервью я мог лишь тем, что в глубинах моего сознания жило желание стать знаменитым. Засыпая, теряя над собой контроль, я, вероятно, и становился таковым: ибо кому как не знаменитостям задают столько нелепых вопросов, а они, вместо того чтобы послать вопрошающих куда подальше, дают на них столь же нелепые ответы?

Наяву я не надеялся закончить роман и не думал, что, если когда-нибудь всё-таки это сделаю, его хоть кто-нибудь прочтёт.

Зато во сне я всё это уже, вероятно, сделал: и дописал, и привёл мир в восхищение… иначе с какой стати я стал такой звездой, что у меня беспрестанно  что-нибудь спрашивали?

— Да, конечно, я готов… Что именно вас интересует?

Интервьюер имел довольно размытый, обобщённый образ. Как правило, это был молодой человек лет двадцати пяти, деловитый и, по всей видимости, не очень заинтересованный тем, что бы я мог ему сказать. Он даже не пытался сделать соответствующий вид: вопросы цедил через губу, а физиономия хранила ироничное выражение.

Он меня раздражал, отчего я начинал горячиться, путаться и повторяться. И едва сдерживал желание подскочить к креслу, в котором он так вальяжно расположился, и съездить по роже, чтобы вёл себя прилично.

Но я не вскакивал, а продолжал давать дурацкие ответы на его дурацкие вопросы: сам себя за это презирая, молол чепуху, не сводя с него глаз в тщетных попытках уяснить, одобряет ли он сказанное, — как будто именно его одобрение определяло, дело я говорю или совершенную гиль.

Иногда вместо него приходила женщина в короткой чёрной юбке и розовых туфлях на платформе. Парень клал диктофон на коленку, ей же приходилось пристраивать его на подлокотник, потому что она садилась нога на ногу, а на гладком чулке, облегавшем полную ногу, от которой я с усилием отводил взгляд, в скором времени замечая, что снова на неё таращусь, диктофон не держался…

Бывало, они по полночи мучили меня своими нелепыми вопросами, а я умничал, отвечая, — но теперь, к счастью, уже не вспомнить тех несуразных моих рассуждений.

Не перечислить грёз.

Чего там только не было.

Проще сказать, чего и правда не было.

Не было Лилианы.

А ведь когда-то она часто мне являлась. В ту пору бывало странно, покинув её во сне, обнаружить во плоти рядом.

     

 

Шура

 

— Девяносто восьмой, сорок, третья колонка… Спасибо.