Облава

«И не только припишут, но это в самом деле так. Мне действительно приходится делать то, чего я не хочу делать, и представлять тех, кого я ненавижу. Без меня, без нас, без Фоскарио с его спекулятивно-шпионскими махинациями эти типы не только не имели бы оружия, снаряжения, денег и орд, они вообще не пикнули бы. Мы повытаскивали их из нор, куда они забились, придя с каторги и бог знает откуда, чтобы они помогали нам, а мы – им. Мы их создали своими руками, и сейчас у нас есть все основания их опасаться; мы их кормим, а они за спиной честят нас последними словами и ждут конца войны; нас называют оккупантами, а, по сути дела, мы снабженцы и слуги этого сброда. Военная машина работает уже против нас, но остановить ее мы уже не можем. Мы всего лишь винтики, завинченные до предела с одной целью – служить ей. «Civitas dei55» стало «Civitas diaboli56», и я представитель и главная сила в борьбе против ренессансного идеала «regnum hominus57» который защищают коммунисты. Я не хотел этого, но это так. Одно дело намерения, а другое –

жизнь. Меня не спросят, что я хотел, меня спросят о том, что я сделал. А может, и не спросят, но сам я иногда задаюсь вопросом: что хорошего и полезного сделал я людям на этой земле?.. И, подумай только, как ни крути, выходит, что я сделал доброе дело один-единственный раз, только тебе, и то ненароком, когда неосмотрительно дал коню шпоры и когда ты упал и оказался неспособным быть винтиком военной машины. Поэтому, дорогой друг, если услышишь, что я плохо жил и плохо кончил, не удивляйся, пойми: каждый на моем месте кончил бы так же. Пожалей меня и одно из твоих многочисленных добрых дел посвяти спасению моей души. .»

Сначала удивляясь, а по мере того, как шло время, все больше теряя терпенье и наливаясь гневом, Гиздич нако-

55 «Божье царство» (лат. ).

56 «Царство дьявола» (лат.).

57 Владычества человека (лат. ).

нец решил, что итальянский майор пьян. Будь у него власть, он вытряс бы пьянчужку из штанов на снег и заставил бы солдат как следует его растереть. Они охотно бы это сделали, и потом все пошло бы как по маслу. . Гиздич вздрогнул, мечты разлетелись: «Это место, это поваленное дерево проклято богом или заколдовано! Тут лежал мертвый коммунист, тут, где-то поблизости, еще витает его грешная душа и мутит людям разум...» Мысль о душе и о всякой чертовщине, которыми так часто спекулируют, в других обстоятельствах рассердила бы его, а сейчас ему стало жутко: Гиздичу показалось, что если он задержится здесь, то и сам станет таким же сонным, ошалелым дурачком, как этот седой бедняга со своей перчаткой.

— У меня нет больше времени ждать, – заревел он во все горло, точно его режут.

Майор вздрогнул.

— Чего он рычит? – спросил он переводчика.

— У него нет времени, – сказал переводчик. – Он ждет вашего решения.

— Во-первых, скажи ему, чтобы он не рычал! – крикнул майор таким зычным голосом, какого никак нельзя было ожидать от такого щуплого человека. – Здесь только я могу кричать. Он слуга, ему платят, и пусть не набивается. А во-вторых: пусть убирается немедленно! Вот мое решение.

— Он говорит, что будет жаловаться, – сказал переводчик, пошептавшись с Гиздичем.

— Меня не интересуют его намерения, пусть он оставит их при себе. – И Фьори взмахнул своей перчаткой.

Солдаты, привлеченные криком, увидели, как пылающие щеки Ристо Гиздича посинели, потом стали землистыми, как дрогнул его подбородок, затрясся живот, как ходуном заходили его широкие чикчиры из домотканого сукна, как ускользал из рук повод и он никак не мог сесть в седло и ускакать. Было приятно, что майор груб и с чужим начальством, а не только с ними; они даже почувствовали к нему уважение за то, что он все-таки над кем-то одержал верх, да еще над таким брюхачом. Солдатам было холодно, скучно, им хотелось отыскать жертву, над которой можно было бы поиздеваться, и вот она нашлась. Их развеселил обиженный вид Гиздича, его невнятное бормотание, и они стали разогревать себя визгом, завываниями и хрюканьем, все это должно было изображать возгласы брюхача. Один пальцами указывали на его бороду и спрашивали, для чего она? Другие отвечали, что бородой он подтирает пещеру, что находится пониже спины.

Гиздич влез наконец на лошадь и посмотрел на них сверху. «Лягушки, – подумал он, – настоящие лягушатники, – кто что ест, на то и походит!» Он громко обругал их, они хором ответили отборной сербской бранью – первому, чему они научились, оккупировав страну. Солдаты не забыли про жену, спросили, есть ли у него дочь и сколько она стоит. Гиздич поднял плеть, грозя, что научит их умуразуму, но крики удвоились, утроились, и подняли тревогу на позициях четников. Даже привыкшая к вечному крику четников лошадь не выдержала: встала на дыбы и понесла.

Какую-то минуту казалось, что всадник упадет и разобьется вдребезги – в этот момент веселье достигло высшей точки, – но он усидел в седле и овладел испуганным животным. Шум еще не улегся, когда его покрыл голос Гиздича: