Облава

— Эй, Чазим Чорович, ты меня слышишь?.. – Он подождал несколько секунд и только собрался крикнуть снова, как раздался ответ, точно брошенный издалека камень.

— Слышу, слышу, говори, чего нужно!

— Итальянский начальник велел передать тебе и командирам отрядов: головами поплатитесь, если пропустите коммунистов через Рачву.

— Э-э-й! Тут они, коммунисты, на Кобиле. Вы тесните их к Рачве, а мы с этой стороны, тогда ни один не уйдет.

Осчастливленный тем, что его помнят по имени и обращаются прежде всего к нему, признавая тем самым его неоспоримое главенство над прочими мусульманскими вожаками, Чазим продолжал кричать, демонстрируя и своим и чужим, что у него и голос позычней, чем у прочих смертных. Спрятавшись в лесу на горе, он рассказал, как боролся на Кобиле, что многие его люди из села Торова ранены и убиты, что и сам он ранен, и что на поле боя осталась его фуражка, и надо эту фуражку во что бы то ни стало разыскать и сохранить...

— Что эта погань кричит? – спросил Гиздич у переводчика.

— Поминает, кажется, фуражку.

— Наверно, потерял ее.

— Не знаю, вот опять «фуражка, фуражка».

— Опростаюсь я в его фуражку, если найду ее. Матери его турецкой черт, ему еще носить немецкую фуражку!

Чазим охрип от крика. Из горла вырывался отрывистый, точно разорванный в клочья и то и дело повторяющийся рев. Но это даже правилось Чазиму, перед ним вставала незабвенная картина далекого детства: в горах ревет самый могучий в округе бык и заставляет умолкнуть одного за другим своих соперников. Ему тоже хотелось заставить замолчать всех своих соперников, и вот, кажется, удалось. Теперь он мог наслаждаться победой – все притихли, даже стрельба прекратилась, и с удивлением вслушивались в его голос.

На самом же деле никто его не слушал. Гиздич поскакал готовить нападение на Кобиль, а майор Фьори вытянулся на стволе дерева, закрыл глаза и задумался: «Договорились зло с лихом, пусть хоть временно, угодить какой-то третьей силе, незримой, но гораздо более могучей, чем они. Договорились без моей помощи и вопреки моему желанию – ревом договорились. Боже мой, если бы люди так легко сговаривались на добрые дела, как они сговариваются на злые, как далеко бы мы ушли от той поры, когда

Софра получила свое название!»

V

Скоро на Кобиле почувствовали, что преследователи подошли ближе и заняли более удобные позиции. Град пуль поднял метелицу над головой Ладо, оглушил, залепил глаза и закидал комьями снега. А сквозь снежную бурю проглянула десятиногая паршивая сука смерть: лает, вынюхивает и злобно рост под ним и вокруг него ямы.

Дохнула жаром над самым затылком, выдрала клок волос, поскулила над виском и ушла прочь. «Она слепая, – подумал Ладо, – опять я ее провел. .» Открыл глаза, левый глаз совсем залепило снегом. Смахнув его рукой, увидел Шако: лицо его перекосилось, будто он с кем-то ссорился, плечи тряслись, весь он извивался – точно ему высыпали за ворот лопату горящих углей.

— Что с тобой? – крикнул Ладо.

— Ничего. Что со мной может быть?

— Ранило?

— Ранило, если тебе это приятно услышать.

— Совсем неприятно. Почему мне должно быть приятно? Могу я тебе помочь?

—Рана пустяковая, хуже другое: вот они подошли, а я их не вижу. Болят у меня глаза от блеска, ничего не вижу.

А ты видишь?

— Они за березой, вон под тем кустом.

— Там что-то круглое чернеет? Маленькое такое.

— Это тебе кажется, что маленькое, стреляй!

Ладо нацелился и выстрелил. Шако дал очередь. Куст вдруг вырос и рассыпался, черный ком грязи отделился от него и покатился под гору. По дороге он распадался на длинноногие, расползавшиеся во все стороны фигуры.

— Ага, нащупали! Узнал, чем крапива пахнет? – крикнул Шако. – А наших видишь кого-нибудь?

— Вон Иван и Зачанин, идут в сторону Рачвы.

— Надо и нам. Где Арсо?

— Где-то здесь. Дай-ка очередь подлиннее, почему они у тебя такие короткие?

— Все патроны кончились. Понимаешь, что это значит?

– Шако в ярости опрокинул ручной пулемет. Но и этого ему показалось мало, и он ткнул его дулом в снег.

— Не могу его так бросить, – сказал он, – и разбить не могу. Сделай ты, пожалуйста!

— А как? Впрочем, можно!

Ладо заглянул в зияющую под потами пропасть.

То, что туда упадет, обратно уж не вернуть, подумал он, разлетится на куски... Он взял пулемет за треногу и приклад, встал во весь рост и, подняв его над головой, швырнул изо всей силы вниз. От напряжения у него даже затрещали кости, боль ожгла рану, точно змея укусила.