Облава

Дело вовсе не в вере – уничтожают они и своих единоверцев, единокровных братьев. Тут же они воспользовались случаем – делают вид, будто убивают нас не за землю, а за веру. Мы убежали бы от всего этого, оставили бы им и землю и скотину, бог с ними со всеми, только бы ноги унести, да поздно спохватились. Упустили время, да и некуда бежать. Пробил роковой час – пропали мы! Вот что надо было тебе предвидеть, Джафер Шаман, да сказать, где искать спасение, а не пророчествовать о сербских распрях и прочих глупостях!. Впрочем, если бы ты даже все точно угадал и предсказал, не уверен, что тебя бы ктонибудь послушал. И я, наверно, тоже. Таковы люди: слушают и запоминают лишь то, что им по душе, а все прочее либо пропускают мимо ушей, либо забывают...»

В небе брезжит рассвет, гаснут звезды. Долина под Рогоджей как-то особенно притаилась, и по одному этому чувствуется, что готовится какое-то вероломство. Не слышно больше собачьего лая, лишь колышется пелена тумана, словно под ним ворочается огромное водяное чудовище. Во мгле, где-то на дне долины, около Дервишева ночевья, прозвучало два выстрела – им ответило десять, двадцать винтовок, затрещали пулеметы, ухнули гранаты.

«Хитро придумали, – подумал Элмаз Шаман, – разделились на два отряда и пуляют через головы друг друга, как на маневрах, будто и в самом деле воюют. Досадно, что они все еще принимают нас за детей и рассчитывают после всего, что было, нас обмануть...»

Быстро оборвавшийся, будто отрезанный ножом, крик долетел до его углей. Старик вздрогнул: он почувствовал, как боль и страх рвутся из этого крика, даже сейчас, когда его нет. «Это уже не игра, – подумал он, – кого-то ранило.

Может, случайно, ненароком, или по неосмотрительности

– где винтовка, там и шайтан, а он не может не напакостить. Что бы там ни было, но ранило наверняка – знаю я, что такое боль, знаю ее голос».

Перестрелка утихла, со всех сторон слеталось воронье.

— Вон они, поднимаются на Орван, – сказал Ибро, внук

Элмаза. – Видишь?

— Вижу, что-то чернеет. Много их?

— Нет. Шесть, семь. Вон еще два, больше нет. Наверно, коммунисты, раз их так мало. Несчастные! Куда они против такой силы пошли?

— Ты себя лучше береги и жалей! Нет здесь коммунистов, это придумано для отвода глаз.

— А почему они идут на Орван, а не к нам, если это не коммунисты?

—Чтобы забраться повыше и посмотреть, где мы.

Пусть никто не высовывается из кустов.

Взошло солнце, красное и круглое, – никто его и не заметил, все смотрели в долину. Бой утихал, слышались только редкие, беспорядочные выстрелы. Из тумана, точно из гроба, поднялся хриплый крик и замер в вороньем грае. Шлепнул одиночный выстрел, точно по влажной гнили почерневшего мяса. Ариф Блачанац на Повии подумал: «Добили раненого!» Он ничего не сказал другим, не следовало их преждевременно радовать, но про себя решил: «Верно, итальянец Ахилл в письме не лгал. Выходит, облава в самом деле на коммунистов, и тогда еще можно не терять надежды. Коммунисты – крепкие ребята, пока их одолеют, сами вымотаются и нас оставят до следующего раза. А до того времени, смотришь, найдется какой-нибудь выход.. »

В тишине с Софры прозвучал зов – два голоса, один хриплый и глухой, другой ясный и пронзительный, окликали кого-то по имени. Чазим Чорович, храпевший до сих пор на поваленном стволе дерева, вздрогнул, поднял тяжелую с похмелья голову и поправил на ней свою фуражку. Руки у него замерзли. То, что он увидел, ему не поправилось. Удивившись солнцу, снегу и вольному простору, он подумал: откуда все это? И с трудом вспомнил, как здесь очутился.

— Что-то кричат, – сказал он. – Зовут на переговоры.

— Почему бы им нас звать, если они даже не знают, что мы здесь?

— Кричат Сейдо, такого имени у них нет. Нужно совместно действовать, присоединиться к облаве и знать, где кто находится. Я сейчас отзовусь. – И хотел было уже крикнуть.

— Ничего не понимаешь, так уж лучше молчи!

— Это ты мне? Как ты смеешь!

— Да, да, тебе! Они кричат не Сейдо, а Сенё или Селё.

Это кто-нибудь из ихних, либо условный сигнал для дозорных. А если ты хочешь быть с ними заодно, ступай к ним и там отзывайся за милую душу, но не здесь! Я не хочу, чтобы ты открывал наши позиции, не хочу терять людей. Не верю я им нисколечко и не желаю иметь с ними ничего общего – не надо мне ни облавы, ни содружества.

И тебе я тоже не верю! Если придется туго, ты со своей фуражкой в кусты, как это было в Зуквице, а я защищаю семью, детей защищаю! Чтобы не остались от детей одни косточки в пепле, мелкие, желтые, обгоревшие, как ягнячьи. Уставились друг на друга, впились глазами, не могут оторвать взгляда. Скрипят зубами, губы и щеки дергаются