Облава

Нету коки, нету янки,

Нету грапа, нету аквы,

Нету оджи, нет домани,

Нонче ньенте, нонче майи...

Перековали орала на мечи; перетопили свинцовые кровли Билярды49 на пули, перетопили и типографский шрифт, чтобы было чем защищаться. Но не стало и этого.

Принялись за людей: заряжали ими пушки и выстреливали одного за другим в надвигавшуюся со всех сторон стену.

Выстрелили Стево Очкариком, потом пошли партизаны

Ловченского отряда, Дурмиторского, Комского и всех прочих. Пришел черед Байо, а кто-то сказал:

49 Б и л я р д а – дворец в Цетинье.

— Не может он, кишка тонка. Ему не с винтовкой воевать, а с книгой, о развитии черногорской нищеты писать да в списках личного состава коммунистов отмечать тех, кто без нужды рискует собой, подвергает себя опасности, когда нужно и не нужно, кто открыто переходит поляны либо женится на чужих женах и кто на все всегда отвечает: «Это нам легче легкого». Нельзя его посылать к этим

«Легче легкого», не вернется он оттуда.

Кто-то другой ему возразил:

— Некого больше посылать, не можем мы больше выбирать и кого-то беречь. И не вижу я причины, почему его надо беречь. Дед его торговал с Мальтой и Марселем, барышничал, продавал сумах, далматский блохомор и нажил на нашей нищете целое богатство. Пусть сейчас Байо расплачивается, раз не пожелал офранцузиться.

Сунули его в пушку и выстрелили прямо в ту стену. На стене никаких следов: ни дыры, ни царапины, а он лежит под стеной, расплющенный в лепешку. Лежит долго, весь день, холодно, мокро, словно в луже лежит. И не видно тому конца-края!

Он открыл глаза, нащупал целлофановый мешочек, –

книга личных дел на месте и даже не намокла. «Надо бы ее сжечь, – подумал он, – чтобы не взяли, когда меня обнаружат. Впрочем, еще рано – можно не торопиться. Было бы рано, если бы я не боялся, что потом будет поздно. Подожду еще немного, счастье переменчиво, может, еще и мне улыбнется. Вот, стреляют! Это на той поляне, Вуле

Маркетич и Слобо кричат – с Софры пришли меня искать.

Дурак Видрич, что их отпустил, надо будет призвать его к ответственности за это, могли бы хоть они уйти... Тот, что кричит «вперед», жандарм, узнаю по голосу. Где-то я слышал этот голос, не помню где. Вот опять: «Вперед, вперед!» – тот самый, что кричал сверху, над поляной, возводит стену и движется на нас, хочет раздавить. Ради меня пошли на жертву, а я этого не заслуживаю. Погибнут такие люди, а я тут лежу, как калека, как последний осел!

О Байо, неужто ты не способен умереть в бою?..»

Он дополз до винтовки, крепко обнял ее, как обнял бы в ту минуту и змею, и, превозмогая боль, в гневе и отчаянии покатился вниз по обрыву. Перевернувшись несколько раз, он вдруг почувствовал, что боль утихла. Внутри все само собой встало на место – он оперся на колено и встал. Весь в снегу, мокрый, грязный, избитый, но здоровый. Может идти и не спотыкается – какое-то мгновенье ему казалось, что это он во сне видит себя здоровяком, жилистым, выносливым, каким был только в мечтах. Он поднял шапку, надел шарф, добрался до места, где поскользнулся, и повернул в низину. Крики и выстрелы у

Поман-реки все еще продолжались. Словно духи воюют: кругом стрельба, а никого не видно. Он поднял винтовку и хотел выстрелить, но не решился, не имея понятия, в какую сторону стрелять, да и побоялся принести больше вреда, чем пользы. Вздрагивая и озираясь по сторонам, он сознавал, что не подготовился как следует к этому последнему экзамену. В десяти метрах под ним появился человек с обвислыми усами, он отделился от дерева и перебежал к другому – Байо выстрелил, промахнулся и увидел, как тот убегает и как за ним бежит другой. Байо взял на мушку его ногу. Некогда целиться, да он и не видит ничего другого, держит мушку на ноге, как единственную связь с миром, наконец он выстрелил, тот споткнулся и упал, точно сброшенная с плеча сермяга. Казалось, он так и останется лежать, но пока Байо выбрасывал гильзу, раненый исчез, будто его никогда и не было.

— Вуле, – крикнул Байо и почувствовал, как тихо и неуместно звучит его голос.

— Слобо, – крикнул он снова глухо, точно во сне.

Байо хотелось назвать себя, но он удержался. «Все равно не услышат, – подумал он, – да и не поверят, если даже услышат». Ему показалось, что бой удаляется, как нарочно, удаляется от него, выстрелы становятся все реже.

Сквозь редкую стрельбу он слышит, как жандарм, сейчас уже ниже поляны, жалким и обиженным голосом бранится:

— Сволочи, курвы, все вы тайные партизаны... Бросили меня раненого, мать вашу перемать...