Облава

Рима, лжец и перекати-поле! С какой стати он мне приказывает, что я смею делать на моей Рогодже и чего не смею? Начальником меня поставил не он, а Джердар. Я не обязан этому итальянцу ничем, а вот он должен мне заплатить за пролитую кровь. Разве он что-нибудь сделал для меня и моих земляков? А мог бы спасти, по крайней мере, десяток сел – стоило только звякнуть по телефону куда следует. Видит это Ариф, Ариф не слепой, не бессловесная скотина. А ты, Чазим, медвежий ублюдок, которого понесла медведица от кабана, знай, что Ариф – юнак, он все смеет и все может, особенно если ты скажешь, что не может! Нет лучшего способа заставить Арифа что-то сделать, если сказать ему, что он побоится это сделать. Нарочно их пропущу, сам проведу – назло ему проведу! И

других, если придут с Софры или с какого иного места, пропущу, и посмотрим тогда, что вы сможете мне сделать!

Есть и здесь люди, которые не умирают от страха, пора наконец об этом узнать...»

Позабыв о стариках, он вернулся к Гавро и сказал:

— Иди, парень! Наперекор одному человеку пропущу вас! Только идите не на Рачву, а к Лиму, не то вас встретят другие, и все пойдет прахом. Я провожу вас до леса, а там вы уж сами. Ну, где твоя компания?

— Сейчас мы не можем идти, – сказал Гавро. – Одного ее хватает, где-то по дороге отстал.

— Как отстал?

— Черт не дремлет. Поскользнулся где-нибудь или сломал ногу. Надо найти его.

Ариф нахмурился не от чувства жалости, жалко почти всех, кто ходит по земле на двух ногах, а от досады: он видит в этом козни, направленные против него лично. Если коммунисты повернут вниз, как задумали, Чазим Чорович решит, что Ариф побоялся их пропустить.

— Пусть один вернется, – сказал он, – а другим лучше уходить, спасаться. Идти надо сейчас, – кто знает, что может случиться позже, люди у нас всякие.

Тем временем из-за кустов вышли Магич, Качак и Видо Паромщик. Они переглянулись: «Лучше вернуться одному, правильно говорит человек!» Гавро опустил глаза –

все считают, что именно он должен вернуться, но ему не хочется. Конечно, ему знакомы каждый кустик, каждая пядь земли, но что из того: они замешкались, день только начался, до ночи далеко – много людей погибнет. А он не столько боится смерти, сколько не хочет, чтобы Филипп

Бекич его пережил и остался ненаказанным. . Качак поглядел на Магича: «Видишь, не хочет Гавро, боится. А если никого не посылать?..»

Магич побледнел.

— Я пойду, – сказал он, но не сдвинулся с места, все еще надеясь, что Гавро станет стыдно.

— Нет, я пойду, – бросил Видо, вскинул винтовку на плечо и пошел.

— Пойдемте и мы, – сказал Ариф, – я вас провожу. И

этого тоже, если придет.

Двинулись неохотно, с тяжелым сердцем. Гавро шел последним, чтобы избежать колких взглядов, подавленный, сгорбившийся, злой на себя и на товарищей. «Почему Качак так сделал? – спрашивал он себя. – Почему ждал, чтобы я сам вызвался, если он мог просто приказать? Назначил бы меня, и все было бы в порядке. Вот выкручусь, спасусь, дождусь ночи, завтрашнего дня, весны, а этого никогда не забуду. И хоть бы случилось это в какомнибудь другом месте, а не здесь, где мне знаком каждый дуб...»

Они миновали поваленное дерево, где увидели стариков, сидящих на куче паветья и сухих листьев, кустарник, где пряталась засада, и добрались наконец до большого леса. Их удивило, что нигде не видно Чазима Чоровича, а он тем временем уже стоял на Седлараце и жаловался старому Элмазу Шаману, что Ариф Блачанац самовольно нарушает договор, не выполняет должным образом обязанностей капабанды и не только не предпринимает ничего, чтобы уничтожить коммунистов, а даже их защищает, и очень может быть, что давно уже поддерживает с ними связь.

Элмаз Шаман слушает его, сидя на бараньей шкуре, усталый после бессонной ночи, с пожелтевшим лицом. Он бормочет что-то себе под нос и часто мигает отяжелевшими веками – словно только что проснулся и делает неимоверные усилия, чтобы понять бред стоящего перед ним огромного идиота в немецкой фуражке и тот мир, который стоит за ним. Наконец, когда, казалось, он что-то понял, Элмаз, самый храбрый из всех Шаманов, решил расплатиться с Чазимом той же монетой и сказал:

— Полегче, полегче, сынок, больно ты скор! Коммунисты – особь статья, надо хорошенько подумать, прежде чем что-то предпринять.

— Как это особь статья? – удивился Чазим. – О чем тут раздумывать? Ты ведь сам сказал, что их надо убивать.

— Им в мире не тесно, землю они друг у друга не отнимают, нас не трогают. Значит, им нужно время.

— Не знаю, что им нужно, земля или небо, но тебя я не понимаю.