Облава

Зоя и святой Мартиниан, привязались – никак от них не избавишься. Известно, что святой отец, едва завидев поблизости женщину, убегал; Пашко охотно поступил бы также, как и малодушный святой, но куда бежать? Ни дома, ни в лесу, ни на воде, нигде нет больше покоя – люди расползлись во все стороны, вооружились и беспрестанно воюют. Кажется им, что их много и что в этом причина всех несчастий – вот и стараются изо всех сил как-нибудь поредеть. И тысячу лет тому назад, когда людей было гораздо меньше, им казалось, что их слишком много, и они вели облавы, чтобы их стало меньше. Привыкли, всосали с молоком матери, и бог знает, отвыкнут ли когда-нибудь?

Не дает Злая Нечисть, вливает в них каждый раз новый яд безумия, едва лишь они пытаются замириться. Разве что спрятаться в сено, может, там не догадаются его искать.

Он заметил утром стог сена недалеко, у обочины дороги, окруженный колючей проволокой, вот бы туда забраться.

Поднял бы пласт сена и забрался бы с головой и бородой под него. Там внутри ничего не слыхать – ни стрельбы, ни крика. Заснул бы среди запахов летних трав и тотчас позабыл бы о холоде, облаве и обо всем этом несчастном мире, которому не дает покоя раненая Злая Нечисть.

Лежащая перед ним на постели женщина бредит, она не знает, где находится, забыла о войне, облаве и о самой себе. Чувствует только, как одолевает ее боль, но не понимает, откуда она. Чудится ей, будто свекровь вонзает ей в ступни гребни для чесания шерсти и при этом напевает:

«Бесплодная, пустовка, пусто-пусто-пустовка». Гребни натыкаются на кости, зубцы их сгибаются, и тогда старуха изо всей силы тащит их обратно, чтобы вонзить снова.

— Милая мама, – умоляет Неда то еле разборчивым шепотом, то громким криком, – не надо! Не я в этом виновата, не бесплодная я! Отпусти меня, пойду замуж за черного цыгана, за самого черта-дьявола пойду, если только возьмет, но не мучьте меня больше!

Одни из зубьев, самый болючий, застрял в пятке, –

тонкий, как игла, и раскаленный, он извивается, точно змея.

— Вырви его, – кричит Неда свекрови, – почему ты его не вырвешь? Грех так меня мучить, подумай о душе своей! Не могу я идти, колет, больно, да и не знаю, куда податься, все меня ненавидят. И родные ненавидят. Они-то за что? Боже, как мне избавиться от ведьмы! Чего она меня мучает, когда может просто удавить! Ой, ой, не могу больше! Скажу, раз она такая, не стану ее щадить. – И

громко кричит: – Не я бесплодная, а твой сын – сухой сук, убей тебя бог!

Боли утихают, и Неде кажется, что это Ива прикладывает к ранам вату, пропитанную холодным бальзамом.

— Спасибо, Ива, – всхлипывая от счастья, говорит она.

– Спасибо, милая сестрица! – И дальше слышится лишь невнятное бормотание, из которого можно порой разобрать отдельное слово или невразумительный, затуманенный сном набор слов: «Мягкое, пахнет яблоками! Легче мне стало, как рукой сняло, все хорошо теперь. Дай поцелую тебе руку, дай, пожалуйста! Помогла ты мне, Ива, лучше родной сестры помогла. А может, мы с тобой сестры, Ива, только не знаем об этом? Моя сестра меня бросила, все родные бросили – вроде стыдятся, а на самом деле боятся за себя, потому и ненавидят. Очернила меня эта ведьма, бог знает, что придумала и что наговорила – и как только всюду поспевает со своими сплетнями! Все ей верят, а меня и не спрашивают. Вот она опять, Ива, защити меня! Принесла гребни, чтобы посильнее мучить меня.

Запри дверь, Ива, вот так, на ключ, золотая моя сестрица, дай бог здоровья твоему малышу! Ох, ох, вон она у левого окна – размахивает гребнями. Она убила бы моего ребенка и сожрала бы его – сволочь ненасытная. Пора бы и Ладо прийти, а его все нет. Не знаю, что с нами будет, если он к ночи не придет. Ах, Ладо, почему ты такой? Я ради тебя через горы перевалила и в дождь и в снег, а ты про меня и думать позабыл. .

Приступ болей возобновился. Они уже не были такими острыми и невыносимыми, как прежде, – словно зубцы гребня затупились. Неда открыла глаза и удивилась: борода! Снова приподняла веки – опять борода, седая, как у святых на иконах в церкви!. «Не сон ли это, – подумала она. – Нет, не сон, поймали меня. Но почему же они привели меня в церковь? Лучше бы это был сон. Сон как бальзам – только бы не просыпаться! Но я ведь не сплю, вижу, что это не тюрьма и не церковь. Светло, комната, кто-то лежит на кровати и спит. Благо тому, кто может спать! Кто же это?»

На другой кровати лежал Шелудивый Граф, он спал и чавкал во сне, и казалось, что хоть он счастлив. Но только казалось, на самом деле ему сейчас тяжелей, чем наяву.

Вокруг него бабы, вдовы итальянских милиционеров и переводчиков, что закопаны на Собачьем кладбище. Голые до пояса, в турецких шальварах, разозленные на него за то, что он их обманывал, они скрутили ему руки и ноги и топчут его. Бывшие сестры милосердия щиплют его за ступни пинцетами, которые они украли в больнице, выщипывают волосы из бороды. Одна спрашивает:

— Еще снега нужно?

Старая мусульманка, которую он голой сжег на соломе, каким-то образом воскресла, стоит тут же и кричит: