Обломок молнии

Прошел час. Она все не решалась войти и напомнить Никите о времени. А время шло. В этот день, последний перед экзаменом, свободных инструментов не было, из каждого класса рвалась звуковая буря. Гаммы, упражнения, пассажи — последние усилия перед состязанием…

Откуда-то возникла Зоя.

— Ты что сидишь? — прислушалась. — А-а, понятно. Не можешь выставить того типа. Эх ты… Давай я его попрошу, так и быть.

— Что ты, не надо…

— А что? Играет он, конечно, как лауреат, но… Знаешь ли, тебе и самой инструмент нужен. Ну как? Выставить субчика?

— Нет, подожду лучше…

— Как знаешь. Я-то своего предшественника на пять минут раньше выгнала. А то как же? Пять минут на пересменку, ноты раскрыть и так далее. Ну, привет.

Подруга убежала.

И тут Саня вспомнила о репетиции. Встреча с педагогом, который аккомпанирует ей концерт, завтра утром, сразу перед экзаменом. Надо заниматься, надо заниматься изо всех сил! А она снова слушала и не могла оторваться. Никита играл чудесную мелодию коды. Саня взглянула на часы: оставалось совсем мало времени…

Появился он внезапно. Взъерошенный, скомканная куртка и ноты под мышкой. Смотрел он так, как смотрят, только что выйдя из темного помещения. Слегка обалдело, будто проснувшись. Увидел Саню не сразу, потом, сообразив, что занял чужое время, совсем сконфузился.

— Я и не знал, что ждете.

— Ничего… я опоздала… только что пришла.

Зачем ей понадобилась эта ложь, и сама не знала. От сказанного стало неловко, и щеки горели, и, едва усевшись за инструмент, она сразу же заиграла концерт Шумана ля минор.

Почему-то все оказалось просто, сгоряча все получалось, и ей самой нравилась своя игра. Были, конечно, промахи, но она их как бы не замечала. Главное — все вперед и вперед, и каждый звук осмыслен. Главное — она совершенно точно знала, как надо играть этот концерт.

А перед глазами все стоял тот вечер, и оранжевый закат, и запах воды волжской, и одинокая мальчишеская фигура у борта…

Доиграть так и не удалось, ровно в три инструмент пришлось уступить, ее время кончилось.

В коридоре подошел Никита.

— А вы знаете, мне ужасно нравится у вас концерт…

Говорил он медленно, как-то неуверенно, будто вслушиваясь в свои слова.

— Не может быть! — вырвалось у Сани. И сразу в горле пересохло.

Он помолчал, сморгнул раза два, серьезно посмотрел на Саню своими слишком серыми глазами.

— Нет, почему же? Нравится, правда. Я даже благодарен вам, я столько услышал для себя… Теперь я точно знаю, что мне надо. Нет, без шуток.

— Да у меня мазни много, техника не в порядке…

Он помолчал, как бы обдумывая услышанное.

— Техника… Это ведь воспитание пальцев. В каждом отдельном повороте приходится отрабатывать. А то ничего и не донесешь. Но это уже потом…

Никита вдруг как будто забыл, о чем они тут говорили, стоя посреди коридора, и рассеянно двинулся было прочь. Но тут же вернулся.

— Да… У вас концерт удивительно наполнен. Удивительно. У меня этого не было, но я понял, когда послушал вас. Мне повезло.

Он постоял еще мгновение, потом кивнул, отчего медово-светлая челка взметнулась, и отошел. «Какой все-таки странный парень, — подумала Саня, — видно, работать умеет, мужественный человек, и что-то детское есть в нем. А рассеянный-то… Но, во всяком случае, если кому и суждено стать пианистом, так именно ему».

Ей посчастливилось быстро найти свободный инструмент, но на том везение и кончилось. После двух суток перерыва в занятиях пальцы ощущались задубевшими, пьесы — полузабытыми. Понимала, конечно, что все это не так, что сумеет быстро восстановить беглость и все остальное, и усердно работала над пьесами.

Настоящая паника началась, когда принялась за концерт. Он выходил каким-то разношерстным: временами слышались явно Никитины интонации; в такие моменты вспоминались ей и руки Никиты с длинными поникшими кистями, и теплоход, и даже те жесткие, ребристые бочки. А то вдруг всплывет физиономия Никитиного дяди, его седоватые брови, снисходительная улыбка… Снова принималась за игру и как будто находила свое прежнее. Только ненадолго. Прельщало совершенство Никитиной игры, его особый стиль, подчеркнутая суховатость, мужество. Пробовала подражать — не получалось. Собственное исполнение казалось теперь ей чересчур уж расхлябанным, провинциальным. Да. Не стоило ехать сюда. Зачем? Ради того только, чтобы убедиться в своей неподготовленности? Или бездарности? От этой мысли даже руки похолодели. А что, если это и есть бездарность? Типичная, пошлая, так широко распространенная бездарность?

В эту ночь Саня почти не спала, В комнате разместилось полдюжины девушек, на соседней койке громко храпела Зоя, свет автомобильных фар косо пробегал по стенам, оконные шторы шевелились от ночного ветра. Волновали непривычные, праздничные запахи столицы — запах наезженного гудрона, духов, листьев тополиных, еще чего-то. И невидимое присутствие многолюдной столичной толпы.