Обломок молнии

Вероника Павловна читала сначала все подряд. Утром проводит мужа и сына, несколько минут постоит у окна: дождь, хлопья мокрого снега, людской поток внизу, плывут черные намокшие зонты. Продрогнув, снова в постель, мягкий свет торшера над головой, в руках книжка. Иногда хорошо часа два после вздремнуть… Прочла всего Бальзака, Мопассана, потом стала доставать старинные переводные романы теперь уже забытых авторов. Постепенно вкус ее определился. У букинистов, на книжных барахолках разыскивала потрепанные старые романы. Чего тут только не было! «Последняя песнь» «Страсть одалиски», «Похождения Вавочки», «Тайна голубой комнаты». Бульварное чтиво? Пусть. В конце концов, чтение — это всего-навсего развлечение, времяпрепровождение не хуже всякого другого. Фамилии авторов она тут же забывала, да и не интересовалась ни авторами, ни эпохой. Однажды купила Собрание сочинений Чарской. «Княжна Джаваха», «Записки гимназистки», «Лесовичка». Пожалела, что не прочла все это еще в детстве… Пожелтевшие, в коричневых пятнах страницы, разлохмаченные от бесконечного перелистывания, затрепанные переплеты, сам запах, невероятный запах то ли ладана, то ли восковой свечи, все это остро волновало!

Она любила острые ощущения: например, получив однажды от мужа крупную сумму денег — гонорар его за книгу, одну ассигнацию в сто рублей не сдала в сберкассу, а положила в какую-то книжку в качестве закладки. Иногда ассигнация терялась и между страницами, и Вероника Павловна обмирала: ее нет! Бросало в дрожь, лихорадочно листала страницы, находила ассигнацию, вздыхала облегченно. И снова вызывала в памяти весь ужас потери. Конечно, она знала, что никуда деньги не денутся, да и, в конце концов, не так уже страшна для их бюджета была бы эта потеря. У Алексея Петровича солидный счет в сберкассе. Но все же как это волнует, когда теряешь деньги!

Однажды ассигнацию заметил сын, ему тогда было пятнадцать.

— Это что? Деньги?

— Как видишь, Юрик. Деньги. Презренный металл.

— Сто. Вот здорово! Дай посмотреть!.. Послушай, мам. А могла бы ты, скажем, взять да и подарить мне эту вот деньгу?

— Да на что тебе? Ты ведь, кажется, имеешь все: одежду, еду, книги…

— Нет, а все-таки! Вот просто так могла бы подарить или нет?

— Видишь ли, деньги — это ведь не просто деньги, это, как говорит папа, эквивалент труда, усилий, знаний. Как же их можно дарить ни с того ни с сего… Их заработать надо.

— Да-а, а сама в книгу суешь. Вдруг стащит кто!

— Кто же?

— Ну я, например! Или тетя Таня, уборщица.

— Не говори глупостей!

Вообще во всем, что касалось сына, Вероника Павловна была (всегда предельно) строга. Ради него прочитывала всю обязательную литературу, с чувством декламировала «Песню о соколе», читала вслух про горящее сердце Данко. А когда дошло дело до Чернышевского, боже мой, «Что делать?» тоже пришлось перечесть… Надо же знать, что отвечать сыну, если спросит о Верочке или об этом чудаке, который на гвоздях спал. А «бульварное чтиво» запирала в собственном шкафу на два поворота.

Сколько забот, сколько ранних вставаний, сколько зажаренных в семь утра, перед школой, антрекотов, а беготня из-за рубашек, свитеров, лыжных костюмов? Ну теперь, кажется, полегче. Сын поступил на физмат, как-никак студент. Дома бывает реже, много занятий…

Вероника Павловна вышла из подъезда на заснеженную улицу. Пошире раскрыла глаза. Это у нее стало привычкой. Знала, что сейчас встретит много знакомых, а глаза у Вероники Павловны совершенно необыкновенного цвета: мутно-голубые, яркие, но в дымке, как на цветной фотографии. Очень заметные глаза. Меховая шапочка, глаза как озера, персиковые щеки, правда, уже чуть-чуть дряблые, подбородок она любила прятать под норковым воротником… Ну вот и знакомые.

— Доброе утро! Доброе утро!

— Вероника Павловна, душка! Вы чудесно выглядите…

— Что вы, Анна Марковна, у меня страшно болит голова…

— Доброе утро, доброе утро!

Почти столкнулась с ближайшей приятельницей, женой профессора Рогожина.

— Вероника. Голубушка!

— Ах! С приездом! Давно? Почему не позвонила?

— Только что! Некогда было. Разобрать чемоданы, то да се… Вот бегу за кофе…

— Ну как Париж?

— О, Париж, и не спрашивай!.. Сейчас некогда, я потом подробнее расскажу, но, милая, проезжали мы и Варшаву, и Бухарест, и Белград, и все это просто нуль перед Парижем. Если бы я и могла где жить, то только в Париже. Тут и говорить нечего. Остальное просто забывается, как и не было, понимаешь меня?

Вероника Павловна с любопытством посмотрела на рыхлую грушеобразную фигуру Рогожиной. И эта без ума от Парижа. Интересно.

— Только там я поняла, что не живу, а прозябаю. Там, понимаешь, совсем особая атмосфера. Там не дадут вам скучать. Там вы замечены, вы на виду.

— Да ну?! — недоверчиво протянула Вероника Павловна.

— Да, да! Скажем, вы вышли из вагона. И сейчас же: «Мадам! Вас проводить? Вам чем-нибудь помочь? Мадам…»

Тут Рогожина рассыпалась целым каскадом французских фраз, она хорошо владела языком.