Обман

— Негритос зациклен на своем члене, а еврей — на своих вопросах. Ты — подлый ублюдок; ты ни перед чем не остановишься, лишь бы выслушать исповедь, даже если это исповедь жены беженца, причем твоего друга. И чем больше ее тянет выговориться, тем сильнее она тебя манит. А по сути, скажу я тебе, это умаляет тебя не только как друга, но и как писателя.

— То есть моя книга тоже дерьмо.

— Хочешь строить из себя идиота — валяй, дело твое, но ты сам знаешь, что к чему. Живая жизнь тебе нужна только для того, чтобы поддержать разговор. Даже секс для тебя не так уж и важен. Тобой движет не эрос, тобой вообще ничего не движет. Разве что мальчишеское любопытство. Разве что мальчишеская же неискушенность: Надо же! Обалдеть! Перед тобой люди, женщины, для них жизнь не пища для книг, они живут чувствами. А для тебя — чем женщина эмоциональнее, тем лучше. И тянет тебя к тем, у кого посттравматический синдром и кто пытается — вроде Олины, она тогда только-только приехала из Праги, — наладить свою жизнь. Тебя особенно тянет к женщинам, которые живут чувствами: не умея толком рассказать, что с ними произошло, они лишь силятся докопаться до сути событий. Вот он, твой источник эротики и к тому же экзотики. Каждую такую — трахнуть, каждый трах — с Шехерезадой. Ни одна из них не докопалась до сути того, что с ней произошло, и, рассказывая свою историю, каждая стремится придать своей жизни смысл, и это трогательно. Конечно, все это волнует: еще бы — тихий женский шепот, интимность беседы, тебя все это волнует. Причем волнуют порой не сами рассказы, а их стремление рассказать о себе. Необработанность повествования, отсутствие сюжета, то, что остается за рамками саги, — это реальность, тут ты прав. А вот то, что было до того, как оформилось в сагу, — это и есть жизнь. Они пытаются словами заполнить гигантскую пропасть между поступком и рассказом о нем. А ты слушаешь, затем мчишься вниз, чтобы все записать, а после олитературиваешь то, что записал, и тем все губишь.

— Как именно?

— Так и знал, ты, конечно же, надеялся, что я помогу тебе облагородить твое подлое ремесло, сначала ты потешился с моей женой, и теперь тебя, гнусняк, тянет порассуждать о литературе!

— Считаешь нужным прибегать к оскорблениям — валяй, если это тебя забавляет. И все же, на твой взгляд, что именно я как писатель делаю неправильно? Скажи. Ты ведь ни разу не выразил желания поговорить об этом, хотя отлично знаешь, как я ценю твой вкус. Я много чего почерпнул из наших бесед.

— Все косишь под дурачка. Даже это превращаешь в банальную литературщину. Тебя даже пот не прошиб. Очень может быть, из тебя вышел бы прекрасный актер — куда лучше, чем плохой романист, не способный понять силу того, что стоит за текстом. Ты не можешь оставить хоть что-нибудь недосказанным. Просто дать женщине излить душу — тебе всегда мало. Тебе мало просто утонуть в ее ждущем соития теле. Тебе нужно погрузить ее в дурацкий, надуманный сюжет, в котором действует твой герой, и тем ее исковеркать.

— Так вот в чем мой главный порок и моя погибель: явное вместо недосказанного. Явный американец. Умоляю, погоди, выслушай меня: не вспотел я просто потому, что все обстоит иначе. Актер из меня никудышный. Если уж я виноват, то я потею — куда там Никсону[20]. Поверь, тут либо у тебя паранойя, либо Олина — мне в отместку — убедила тебя, что я ее трахал. С позволения сказать, не я, а вы с Олиной банально и явно все олитературиваете. Ты явно подавлен тем, как она тебя бросила. И правда — ужас. Я же знаю, сколько всего ты потерял. Мало того, что в профессиональном плане жизнь в Америке у тебя не задалась, так тут еще и Олина ушла. Тебе кажется, что тебя все предали, но хоть меня-то в предатели не записывай. Никаких оснований для этого нет. Неловко напоминать, но ведь я был одним из тех, кто тебя здесь поддержал.

— Да ты пялился на нее с первой нашей встречи.

— Она — молодая, очень красивая, вот я и пялился. Но пялиться, сдается мне, еще не значит трахать.

— Так вот почему Олина уверяет меня, что ты трахал ее четыре раза: только для того, чтобы отомстить и вконец свести меня с ума.

— Похоже, да, примерно так.

— Ах ты, подонок! Лживый, избалованный американский подонок!

— Уймись, сядь! Не то у тебя опять сердечный приступ начнется — а для этого нет причин.

— Не трусь, американский мальчуган, не трусь, я не пальну тебе в штаны.

— Вот и хорошо, тем более что для этого нет причин.

— Нет, я пальну тебе в уши!