Обнаженная натура

В спальне раскрыл печку, пошуровал кочергой, дробя старые угли. Горько пахнуло сырым костром. Дрова тут, газеты тоже, где спички? Ведь он не курит. Не курит и мне не советует. Спокойно, вот спички, под газетами. Я тряхнул коробок – полный, раскрыл, чиркнул, спичка вспыхнула с первого раза. Ну вот, видишь, все как по маслу.

Я вышел на крыльцо, спустился в сад. В «теремке» выбрал ту же лопату, которой рыл могилу для мертвого пса. Как все странно, странно до мурашек. Точно паутина по лицу. Неожиданно в темноте сарая меня пронзило какое-то неуловимое ощущение, неясная, ускользающая мысль, даже не мысль, призрак мысли. Будто лукавый бес на мгновенье раскрыл книгу судеб перед моим носом и тут же захлопнул.

С лопатой на плече я обошел весь участок. Выбрал место у дальнего забора, где начинался сосновый бор. Начинался он на нашей земле, а дальше сосны беспечно переходили на иранскую территорию. Трава тут не росла, земля мохнато рыжела от сухих сосновых иголок. Забор поставили иранцы, сплошной, из толстых двухметровых досок.

Ловко сбив ногой крепкий мухомор, с силой вонзил лопату в землю. Лег на спину между двух сосен, отметил длину. Встал, отряхнулся. Он на голову ниже, значит, меньше будет работы. Сгреб лопатой сухие иголки в сторону, расчистил ровный прямоугольник. И начал копать.

Земля оказалась податливая и сухая, по большей части песок. Попадались корни, я их перерубал лопатой. В хрустящем звуке, в бритвенной остроте клинка, было что-то приятно возбуждающее. Физическая работа увлекла, полностью заполнила сознание, мне показалось, что за последние дней пять я не чувствовал себя бодрее. Снял куртку, вытер лоб. Хотелось пить. Ничего, потом. После снял и рубаху. Ладони горели, мышцы с непривычки начали приятно ныть. Надо мной сердито зацокала пегая белка, я выпрямился, свистнул, она в два прыжка оказалась на иранской земле. Выгнув хвост, уселась на сук и снова принялась костерить меня уже оттуда.

Сначала я кидал землю куда придется, после начал аккуратно ссыпать ее в кучу слева от края. Начали попадаться камни, круглые, как картошка. Песок кончился, пошла земля, темная и жирная. Пахнуло сырым погребом. Яма уже была мне по пояс, совсем неплохо за три часа для землекопа-любителя. Я по-мужицки плюнул в ладони и замер – послышались голоса. Прислушался, за забором кто-то был.

Тихо положив лопату на дно, выбрался из ямы. Бесшумно ступая по сухим иголкам, подкрался к забору, пошел вдоль, пытаясь найти щель. На иранской территории кто-то засмеялся, кто-то ответил. Я припал ухом к шершавой доске. Кажется, двое, говорят негромко. Потом раздался тихий звук; я похолодел – так в фильмах шпионы стреляют из пистолета с глушителем: чпок!

Я нашел дырку в заборе – выбитый сучок с пятак. Среди сосен увидел беседку, деревянную, крашенную зеленой краской, на крыше – латунный флюгер в виде летящего аиста. В тени беседки разглядел две фигуры, мужскую и женскую, они сидели на лавке напротив друг друга, между ними стояла бутылка. Вряд ли это были иранцы. Мужчина с истинно русским проворством разлил по стаканам, чокнувшись, они выпили до дна. Дама пила, жеманно отставив мизинец. Наши, подумал я с непонятным облегчением, но какого черта они делают на иранской даче?

Как пишут в романах, ответ не заставил себя ждать. Дама поднялась, кокетливо прошлась взад и вперед, дерзко стуча каблуками по доскам беседки. Кавалер оживился, решительно, будто гвоздь забил, поставил стакан. Растопырив пальцы, он вытянул руки, стараясь ухватить даму за бедра. Та игриво посмеивалась и ускользала. Это напоминало какой-то гавайский танец, только без маракасов и цветочных гирлянд. Устав от танца, дама остановилась, подавшись вперед, уперлась руками в перила. Кавалер был тут как тут: задрал ей юбку и пристроился сзади. Досматривать я не стал – страшно хотелось пить.

37

Шагая к даче, я подумал, что яму нужно было рыть ближе к дому. Ведь мне его придется тащить на своем горбу. К тому же эти болшевские прелюбодеи за забором – какова периодичность их милых пикников?

Поднял крышку колодца – из гулкой темноты пахнуло свежим холодом. Я снял с гвоздя ведро, придерживая ладонью ворот, бросил ведро в темноту. Цепь заворчала, разматываясь все быстрей и быстрей, потом раздался всплеск.

От воды сводило зубы, я пил прямо из ведра, обливаясь, фыркая и жмурясь на солнце. По небу ползли несерьезные летние облака вздорных форм. Синева сегодня казалась особенно звонкой, яркой, почти вермееровский кобальт. Где-то высоко гудел невидимый самолет, ныл натужно, на одной ноте, точно угодившая в паутину крупная муха, а я все пил и пил и никак не мог напиться. Отчего-то вспомнилось, как тут, на даче, я убил малиновку.