Обнаженная натура

По тем же слухам, за стеной каждой квартиры есть ниша, куда в любой момент мог прокрасться и там притаиться сотрудник безопасности. Помню, мой дед как-то особенно поглядывал на вентиляционные решетки, расположенные под потолком в углу каждой комнаты, включая ванную и туалет.

Коридор закончился, я уперся в дверь, на ней белела трафаретная надпись «Выход». Зажигалка тихо фыркнула и погасла. Чиркнул пару раз – ничего, похоже, я сжег весь газ. Пальцами нащупал дверную ручку, нашел замочную скважину. Кто-то ехидный шепнул мне: замок наверняка поменяли, сколько времени прошло. Это вряд ли, возразил я ехидному и вставил ключ в замок. Все мое чуткое существо переместилось в руку, сжимавшую ключ, я, точно часовых дел мастер или настройщик музыкальных шкатулок, нутром ощутил невидимую анатомию механизма, его пружины и шестеренки. Замок металлически хрустнул, ключ повернулся. Я толкнул дверь и оказался во внутреннем дворе среди мусорных баков.

Небо уже посветлело и стало нежно-сиреневым, прямо надо мной висела бледная, точно вырезанная из слюды, луна.

35

Лариса позвонила в девять. Меня распирало от гордости, но я сдержался, мы лишь условились о встрече. В десять, у выхода к памятнику героям Плевны. Мне не терпелось вручить ей ключ и объявить, что теперь она может в любое время дня и ночи прийти ко мне. Говорить об этом по телефону я побоялся. В целом идея круглосуточного прослушивания моего телефона отдавала легкой паранойей, но, вспомнив деда, я искоса глянул на вентиляционную решетку под потолком и, насвистывая «Интернационал», пошел в ванную комнату.

Ликования, на которое я рассчитывал, не произошло – Лариса сунула ключ в карман. Переспросила:

– Через помойку?

– Да! – восторженно подтвердил я, точно ход шел через тронный зал Версаля. – Там, во внутреннем дворе, между арками. Забор, а за ним мусорные баки.

Она снова кивнула.

– Что с тобой? – Я взял ее за руки. – Ты что, не рада мне?

Фраза прозвучала пошло, но мне было не до словесных изысков, я не выспался и вообще был на взводе.

– Я устала, мне страшно, и я хочу, чтобы это все поскорее кончилось. – Она зло смотрела мимо меня. – Кончилось. Так или иначе.

– Что это значит?

– Мне больно! – Она вырвала руки. – Кончилось! Что тут непонятно?

– Что значит «так или иначе»? – Мое раздражение перешло в растерянность.

Она снова смотрела мимо меня с сердитой отстраненностью трудного подростка.

– О чем ты говоришь, Лариса? – Я тщетно пытался взять ее руки в свои, она не давалась, и это напоминало какую-то странную игру.

До меня вдруг с какой-то особенной ясностью дошла простая мысль: какой же я все-таки эгоистичный негодяй. С какой заботой я нянчил свою ревность, свое обиженное самолюбие! С каким милосердием лелеял свои душевные раны. Как же стыдно и мерзко! Ведь ей, Ларисе, должно быть в тысячу раз трудней. И в тысячу раз страшней.

Всю ночь я только и думал о своем страхе, баюкая свой душевный и телесный ужас, с упоением Нарцисса разглядывая свое изнеможение, любуясь своим отчаянием. Да, безусловно, я не лгал Ларисе, когда говорил об эгоизме, но мне не могло прийти в голову, что изображать жертву я буду с таким, чуть ли не эротическим, наслаждением.

– Прости, прости… – начал бормотать я. – Ты права. У меня голова не соображает, не выспался я…

Дьявол! Опять «мне» да «я»!

Я зарычал, сжав кулаки. На меня с интересом посмотрел пожилой гомосексуалист лет сорока пяти, который небрежно прохаживался балетным шагом вдоль кованой цепи, ограждающей монумент. Памятник героям Плевны и сквер с фонтаном перед Большим считались почти официальными местами встречи московских педиков.

Растерянно я посмотрел на Ларису. Какая, к черту, любовь? На мгновенье мне стало жутко, точно из-под ног ушла земля, – ведь любовь не самолюбование, а слияние сознания двух существ воедино, когда боль любимого человека ощущаешь острее, чем свою. Ведь так! Когда об этой боли заботишься больше, чем о своей собственной. Так и никак иначе! Неужели я принял за любовь какую-то острую форму нарциссизма, приступ душевного эксгибиционизма?

Гомик сочувственно мне улыбнулся: мол, видишь, брат, от этого бабья сплошная головная боль – подумай, все может быть совсем иначе. Ведь и ключ, и черный ход не забота о Ларисе, а всего лишь стремление видеться с ней почаще – опять же беспросветный эгоизм в чистом виде. Похоть, и не более того.

Неужели это так? Неужели это я, художник и творец, утонченный интеллигент, считающий себя эстетом и натурой тонкой душевной организации, – неужели это я? Кто-то внутри вздохнул в ответ: увы.

Я, точно во сне, опустился на гранитную ступень постамента памятника. Передо мной была дверь с метровым православным крестом. Никогда раньше я не задумывался, что на самом деле этот памятник когда-то был часовней. Лариса тихо села рядом, незаметно взяла мою ладонь в свою.

– Прости, – едва слышно прошептала мне в ухо. – Я мерзкая сука.