Обнаженная натура

Я возмутился, хотел что-то торопливо возразить, но к горлу подкатил ком, и я, боясь зареветь, уткнулся ей в шею. Гладил ладонями ее лицо, мокрое, пылающее. Ее пальцы теребили мне волосы на затылке, мы не произнесли ни слова, лишь сопели и шмыгали носами. За эту минуту или за пять, а может, за час или год – кто знает, сколько времени мы просидели там, на теплом граните, стиснув друг друга, – я вдруг ощутил что-то трепетное и неведомое, словно, завершив магический круг, в качестве награды ласковые херувимы вознесли нас если и не на небеса, то куда-то по соседству с раем.

Жеманный гомосексуалист подглядывал за нами, делая вид, что рассматривает украшения памятника. На отлитом из бронзы горельефе злобный янычар с кривым кинжалом вырывал ребенка из рук болгарской женщины. К ней на помощь спешил русский солдат, вооруженный ружьем со штыком. Сверху была надпись «Гренадеры своим товарищам, павшим в славном бою под Плевной».

Деньги на памятник собирали оставшиеся в живых после сражения гренадеры. В день открытия, совпавший с десятилетней годовщиной битвы, был устроен парад Гренадерского корпуса, им командовал генерал-фельдмаршал великий князь Николай Николаевич. В Плевенской часовне провели молебен, интерьер был украшен изразцами и живописными портретами Александра Невского, Николая-угодника, Кирилла и Мефодия. На стене висела медная плита с именами всех погибших в сражении гренадеров – восемнадцать офицеров и пятьсот сорок два солдата.

После революции большевики разграбили часовню – медную плиту переплавили, изразцы разбили, картины украли. По решению Моссовета здесь устроили общественную уборную. Сортир просуществовал до начала войны. Лишь смертельная угроза заставила коммунистов вспомнить о патриотизме – туалет закрыли, часовню покрасили черной краской. В Москве появился еще один памятник, воспевающий славу русского оружия.

36

Оставалась ровно неделя.

Утром в пятницу я сидел в электричке, следующей до станции Фрязино-Пассажирская со всеми остановками, кроме Яуза и Подлипки-Дачные. Состав, неспешно постукивая колесами, выбирался из Москвы. Уже исчезла башня Ярославского вокзала с солнечным зайчиком на шпиле, остались позади толчея сонных вагонов на запасных путях и зевающая за грязным окном проводница в огромном, как свадебный жилет, белом лифчике; взмахнули черными руками семафоры – и вот мы уже проскочили Яузу и приостановились на Маленковской, где по платформе устало бежали два неважных солдата, гулко шаркая огромными сапогами. На станции Северянин вошли контролеры, один апатично толстый, другой нервный, с волчьим лицом. Толстый прошел в конец вагона и перегородил выход, волк, клацая хромированным компостером, двинулся с другой стороны. Мне стало любопытно: ты рождаешься с таким лицом, и тебя уже неодолимая сила природы влечет в контролеры, или же твое лицо приобретает волчьи черты в результате упорного контролерства?

Точно по расписанию, ровно через сорок одну минуту после отправления с Ярославского вокзала, мы подкатили к платформе Болшево. На пыльной пристанционной площади с парой продмагов, рестораном (разумеется, назывался он «Болшево») и с неизбежным гипсовым Лениным, крашенным серебрянкой и похожим на танцующего мальчика в большой кепке, я сговорился с «леваком». В его битом «Москвиче», пропахшем бензином, мы доехали до дачи. Я отдал ему рубль и вышел. Было без четверти десять.

«Москвич» неуклюже развернулся и уехал. Я бросил сумку на обочину, закурил, ожидая, пока он скроется. Потом не спеша пошел вдоль нашего забора. С дороги были видны лишь макушки деревьев, балкон второго этажа и крыша. Это хорошо. Дошел до соседнего участка. Соломатины, похоже, еще не приехали – это тоже хорошо. Соседом справа у нас был посол Ирана, их дача пустовала уже лет пять.

Ворота открылись легко, но я все равно вытащил из сумки бутылку подсолнечного масла и влил несколько капель в замок. Подумав, влил и в петли. Распахнул настежь; в ворота свободно въезжает отцовская «Волга», тут проблем не будет. Расставив руки пошел по дороге, остановился у «теремка».

Нужно сказать Ларисе, чтобы он поставил машину здесь. Я представил, как они выходят из его рыжих «Жигулей», как идут мимо колодца, поднимаются на крыльцо. Достал связку ключей, нашел нужный, от входной двери. А вдруг она забудет ключ? Сердце замерло и ухнуло в бездну. Может, ключ спрятать здесь, положить на дверную притолоку или под какой-нибудь камень у крыльца? Но ведь она может забыть и про камень. Меня пробил холодный пот, я сжал пальцами виски.

– Тихо, тихо, – бормоча, я сел на ступени. – Главное – успокоиться. Никто ничего не забудет. Все пройдет как по маслу.

Достал сигарету, сделал две затяжки, с отвращением выбросил в траву. Главное – успокоиться.

Потом оглядел комнаты, хотел снять со стены фотографию деда в парадной форме, подумав, оставил все как есть. Ведь все, что он увидит здесь, уже не будет иметь никакого значения.