Обнаженная натура

Лариса ступала беззвучно, как матерый индеец-разведчик, вышедший на тропу войны. Шарканье моих шагов отдавалось шершавым эхом и уносилось в темный пролет лестницы, закручивающейся бесконечно, точно на гравюре Эшера. От пота щипало глаза, я остановился и шепотом попросил Ларису вытереть мне лицо; платка не оказалось, она бережно, как сестра милосердия, стерла пот ладонью – все это в пролете между шестым и пятым этажами. Внизу, прямо под нами, грохнула дверь, кто-то, покашливая, вышел на лестничную клетку. Лариса так и застыла с ладонью у моей щеки; я вспомнил ее рассказ про «живые статуи» – вот уж действительно занятная скульптурная композиция: влюбленные с трупом.

Снизу послышались голоса, мужской и женский. Слов было не разобрать, говорили тихо, да и эхо превращало разговор в монотонный бубнеж. Я привалился плечом к стене, спина затекла, задранные руки онемели и налились колючей болью. Внизу закурили, потянуло сигаретным дымом; судя по тону, разговор стал переходить в разряд выяснения отношений. Похоже, мы здорово тут застряли.

Рубаха прилипла к ледяной спине. Я не рискнул опустить мешок, боялся шума. Еще больше боялся, что не найду потом сил взвалить майора снова себе на горб. Лариса смотрела на меня горестно, с участием и состраданием: так добрый хозяин глядит на своего хворого пса, стараясь хоть часть боли всосать в свою душу. Разделить боль с любимым – это ли не счастье.

Внизу разгоралась ссора: женское торопливое сопрано атаковало, долетели обидные «эта лахудра» и «эта шалава»; мужской баритон уныло занимал оборону, униженно долдоня: «Ну Галя, ну ладно, ну Галя». После яростного вскрика зычным полушепотом «Вот и проваливай к ней!» звонко шлепнула пощечина. Торопливые шаги и бешеный грохот двери; эхо взмыло, заметалось и тихо умерло в темноте лестничных пролетов. Я зажмурился, представил, как сейчас мои заспанные соседи в пижамах, халатах и бигуди выскочат на лестницу. Но нет, никто не вышел. Лишь баритон ясным шепотом произнес нецензурное слово, выругался смачно, хлестко и с душой, точно сплюнул. Покашливая закурил, потом опять выматерился, уже смиренно, без азарта. После, уныло шаркая, поплелся домой.

Я отклеился от стены, от напряжения ныли икры. Сделал шаг, оступился; пытаясь удержаться, ухватил за перила, крашеное дерево выскользнуло из потных пальцев, и я, выпустив мешок, кубарем полетел вниз. Мертвец грохнулся и с гулким стуком покатился вниз по ступеням.

Траектория падения, затейливая геометрия, наполненная калейдоскопом всех оттенков боли – от фиолетово-глухого до пронзительно-оранжевого, – завершилась на кафеле межэтажного пролета. Полет майора зрелищностью не отличался: упав, он просто сполз по ступеням, как мешок яблок.

– Ты что?! – Лариса испуганным шепотом дышала мне в лицо. – Ты что?! Ты как?!

Она оказалась рядом со мной моментально, будто телепортировалась с верхнего лестничного пролета на нижний.

– Все нормально! – Я бодро попытался подняться и тут же, охнув, схватился за голень.

Лариса вскрикнула, вскрикнула вместо меня, потерянным взглядом уставившись на ногу.

– Перелом, – выдохнула она обреченно.

– Не-е, – бережно поднимаясь по стенке, неуверенно пробормотал я. – Ерунда. Растянул просто…

– И что… – Она запнулась, точно поперхнувшись. – Что теперь?

– Ничего. – Я ухватил за мешковину, волоком подтащил мертвеца к лестничному пролету и столкнул вниз.

Мешок лениво покатился по ступеням. Держась за перила, стараясь не очень наступать на больную ногу, я спустился следом. Из-за двери какой-то квартиры пятого этажа торжественно грохнул гимн Советского Союза, после трех могучих тактов угрожающего оптимизма кто-то дерзкой рукой выключил радио; я взглянул на часы – да, наступила полночь. Нагнувшись, я поволок майора к следующему лестничному пролету. Мешок легко скользил по кафелю, так что особых усилий не требовалось.

54

После пяти этажей, после бесконечного коридора, с новым пониманием слова «самоотверженность», с обкусанными в кровь губами – пару раз, неосторожно ступив, я был на грани обморока от дикой боли в лодыжке – мы наконец доковыляли до выхода. Конец коридора тонул в непроглядном мраке, черном, как смертный грех. Лариса помогала, как могла. Точно брейгелевский слепец, выставив чуткую руку, я пытался нашарить в потемках дверь. Понятие «черный ход» приобрело конкретный и вполне осязаемый смысл.

Разумеется, мы не взяли фонарь, разумеется, никто не вкрутил новую лампочку взамен перегоревшей. Впрочем, кромешной тьмой я бы это тоже не назвал: у меня перед глазами плыли пестрые круги, похожие на летние мыльные пузыри, те, трепетные, с радужными разводами; иногда вспыхивали и гасли чудесные звезды, ослепительные, ртутные, – эти от приступов боли; иногда накатывала краснота, словно некий мастер света, как в театре, опускал малиновый фильтр и окрашивал весь мир тревожным крап-лаком.

– Дай ключ, – сипло попросил я, хватая ртом воздух.

Ларисины пальцы нашли мой локоть, спустились к запястью, вложили мне в ладонь кусок прохладной стали.