Обнаженная натура

Нащупав замочную скважину, я вставил ключ и повернул. В замке что-то звонко хрустнуло. У меня в руках остался огрызок ключа. Я тихо выругался.

– Что? – Лариса испуганно сжала мой локоть. – Что там?

– Ключ… – Я никак не мог отдышаться. – Ключ сломался. В замке… застрял.

Из замка торчал острый, как гвоздь, черенок ключа. Я мог ухватить его пальцами, но, чтобы повернуть, нужны были плоскогубцы или некий подобный слесарный инструмент из семейства шарнирно-губчатых. Клещи, кусачки, пассатижи – полцарства за пассатижи, черт бы вас побрал!

– И что теперь? – В темноте ее голос прозвучал обреченно, это был не вопрос, скорее приговор.

Да, что теперь? Я взялся за ручку, дернул. Попытался вспомнить, куда открывается проклятая дверь. И что теперь? Можно подняться наверх: тут же из темноты выплыл ящик с инструментами – такой доступный, такой знакомый, – я знал точно, где он хранится; в столе. Среди отверток, гаечных ключей, жестянок с гвоздями, мотков проволоки, гаек, шурупов и прочего слесарного хлама соблазнительно поблескивали хромированные кусачки.

– Ты не помнишь, куда эта чертова дверь открывается? – спросил я.

– Дверь?

Лариса замолчала, а я в этот момент отчетливо вспомнил – наружу.

– Кажется, – неуверенно произнесла она, – от себя, вроде… Туда…

Да, да, наружу! Подавшись назад и выставив плечо, как таран, я бросился на дверь. Грохот превзошел ожидания, шарахнуло так, точно уронили средних размеров буфет. Терять теперь было нечего, я с разбегу саданул плечом еще раз. И еще. В двери что-то крякнуло, жалобно, с металлическим скрипом, будто кто-то тянул клещами старый гвоздь из сухой доски.

Я навалился, дверь затрещала и распахнулась.

Снаружи притаилась летняя ночь, мирно пахло остывающим асфальтом и помойкой. Тишина большого московского двора, двора, где я вырос, где началось и закончилось мое детство, странным образом успокоила меня; вон там, над гаражами, рядом с «Иллюзионом», мы лупили в футбол, теперь там собачья площадка; за гипсовыми балясинами темнели кусты сирени, там прячутся скамейки, а еще дальше, в глубине, – маленькая дачная беседка, в которой я целовался с Ленкой Аросьевой, наверное, классе в третьем, после ее родители куда-то переехали, сейчас я даже не могу вспомнить ее лица; а вон с той горы, что круто подбирается к задней стене церкви, только самые отчаянные сорви-головы осмеливались гонять зимой на санках – неслись на сумасшедшей скорости, петляя между седых от инея деревьев, по накатанному, точно молочное стекло, ледовому спуску.

Я состою из опыта и памяти, коллекция была собрана здесь – ссадины и содранные колени, молочные зубы, отчаянье предательства, я не говорю уже о трусости, восторг дружбы, робость детской любви, упоение собственной храбростью. А щедрость, а жадность; постепенное осознание невероятного факта, что все люди разные, что очевидное не всегда истинно, но что первое впечатление, как правило, самое верное…

Тут, в этом дворе, простирались мои дикие прерии, мои джунгли и бескрайние саванны, тут я мог быть самим собой, не прикидываться паинькой и скромником, пионером или комсомольцем – черный низ, белый верх, аккуратная стрижка – с пятеркой по поведению, физкультуре и Ленинскому зачету. Вырвавшись из школы, сорвав с себя тюремную мышиного цвета робу (особую ненависть, помню, вызывал галстук – эту алую удавку, скомкав, я совал в карман, едва выпорхнув на волю), в этом дворе я мог моментально перевоплотиться и стать храбрым пиратом или ловким индейцем, задиристым мушкетером или благородным разбойником.

Банальность истины не девальвирует ее ценности. Тут, в этом дворе, я осознал смысл слова «свобода»: тривиальность понятия, стертого от непомерного употребления, неожиданно открылась мне. У тебя всего два пути: или ты играешь по их правилам, или ты сам придумываешь правила и играешь по ним. Или ты плывешь по течению, или…

– Слышишь?! – Лариса испуганно шепнула мне в ухо.

Из глубины коридора донесся какой-то шум, голоса.

– Консьержка, – пробормотал я. – Наверное, милицию вызвала.

Ухватив мешок, я вытянул его к мусорным бакам. Стараясь не греметь, спрятал между мятых жестяных контейнеров. Под ногами что-то торопливо зашуршало, быстрая тень метнулась в густую темень.

– Дверь прикрой, – шепнул я Ларисе. – Только тихо!

Нагнулся, провел рукой по распухшей лодыжке, надавил пальцами. Нога отозвалась жаркой, но уже тупой болью. Нет, все-таки не перелом, просто потянул связки. Связки или мышцу – и все. Пустяки.

– Нужно найти его машину. – Держась за решетку забора, ограничивающего пределы помойки, я махнул в неопределенном направлении. – Должна быть где-то здесь. Во дворе.

– Зачем? – Лариса оторопело повернулась.

В пыльном свете фонарей ее лицо казалось лимонно-желтым.

– На дачу поедем. Как решили.

Лариса пристально посмотрела на меня.

– Другого варианта нет, – я старался говорить убедительным тоном. – Пошли искать.

55