Обнаженная натура

Оглушенные и раздавленные, точно чудом уцелевшие пехотинцы после вражеского артудара, будто жертвы кораблекрушения, выброшенные на берег по чистой случайности, или как те пациенты, что пережили клиническую смерть, мы заново учились дышать, заново учились видеть, на ощупь пытались опознать этот новый негостеприимный мир. В том, что именно тут и сейчас мы пересекли границу и ступили в новую, неведомую вселенную, у меня не было ни малейшего сомнения. Коридор утратил черты конкретной части знакомого места, став чем-то вроде кессонной камеры в батискафе или входным шлюзом космического корабля. Дверь открылась, холодная бескрайная бездна разинула пасть. Ад опустел, все бесы были здесь.

Пахло нафталином, мужичьим потом, свежей кровью – ржавый соленый дух, так пахло начищенное столовое серебро; бабка сама смешивала зубной порошок, толченый кирпич и аммиак и этим зельем, едким и зловонным, как ведьмино снадобье, до исступления драила ножи, вилки, ложки и ложечки, суповые и соусные половники, лопатки паштетные, салатные и икорные, а после раскладывала их в ровные ряды, точно для продажи, на бархатной тряпке, огромной, как полковое знамя, тревожного багрового цвета. Столовый прибор на двенадцать персон состоял из трехсот сорока семи предметов и прибыл в трофейном багаже деда из завоеванной Германии сразу после войны; на каждом предмете, даже на игрушечной двузубой вилке для поедания устриц, стояли клеймо с головой льва и ювелирная проба, подтверждавшая благородность металла. Помимо столового серебра по квартире разбрелись и другие «трофеи» – мебельный гарнитур мореного дуба, напольные часы в резном футляре, двухметровый голландский натюрморт с вареным омаром, фарфоровые сервизы и прочая мелочь. Трофеи. Истинный смысл этого эвфемизма открылся мне классе в пятом на уроке истории Средних веков. До этого трофейное добро мне казалось чем-то вроде добровольного подношения. Осознание безусловного факта, что я родился и вырос среди награбленного хлама, что простодушно пользовался вещами, украденными у конкретных немецких обывателей, помнится, здорово меня ошарашил.

И сейчас, в этот самый момент, сидя в полутемном коридоре, в моем контуженном сознании запах начищенного трофейного серебра, нафталиновая вонь шуб и неподвижность удивленных пяток убитого, считавшего себя центром мироздания, с неожиданной ясностью, свойственной аксиомам, практически безо всякого моего участия, выстроились в кристально логическую цепь. В очевидную и неоспоримую связку причин и следствий.

И другое открытие: миллион раз я мог проигрывать в воображении это убийство, с дотошностью чистоплюя стараясь избежать крови, хрипов и агонии, всего кошмара, сопутствующего насильственному отнятию жизни, но все равно – и я уверен в этом теперь – смерть неизбежно вводит тебя в новую касту, касту убийц. Я еще не понимал, не мог осознать – да и откуда? – что в дальнейшем будет означать принадлежность к этому разряду, но жар каиновой печати ощущал в полной мере: переживание смерти въелось в поры моего существа подобно тому, как въедаются в тела каторжан синие тюремные наколки.

52

– Ноготь сломала, – тихо пожаловалась Лариса неизвестно кому.

Она сидела спиной ко мне, произнесла фразу, не поворачиваясь. Я машинально поглядел на свои пальцы. Надо было что-то решать.

Убийство высосало мои жизненные силы – истощило волю, опустошило мозг. Внутри меня схватились две сущности – человеческая и звериная; первая, измордованная и оглушенная, жаждала прекращения кошмара любой ценой, милиция и покаяние казались желанным избавлением. Звериная суть вопила о спасении: плевать на душу, главное – спасти тело. Думаю, не будь рядом Ларисы, я бы уже набирал ноль два.

В ванной, не глядя в зеркало, я старательно намылил руки и лицо. Долго и тщательно смывал серую пену. Тер пальцами ладони, плотоядно прислушивался к жгучей боли ссадин и царапин. Вернулся в коридор. Лариса продолжала сидеть на корточках. Я тронул ее плечо, она подняла голову. Я кивнул.

Выбор сделан – пришло время действовать.