Обнаженная натура

Лариса сидела, забившись в угол. Уткнув лицо в колени и как-то по-птичьи сгорбившись, она тихо скулила на одной дрожащей ноте. Сабля и ножны валялись у ее ног. С трудом поднявшись на колени, я, точно большой побитый пес, побрел к ней на четвереньках. Уколол руку, из ладони торчал осколок стакана, я равнодушно вытащил стекло, бросил на пол и пополз дальше. Против своей воли взглянул в лицо трупа и уже не мог отвести глаза. Его бесцветные ресницы казались седыми, а кожа, бледная и нежная, была точно присыпана сахарной пудрой. Хрупкая, совсем не мужская рука продолжала тянуть пальцы вверх в молящем, каком-то тициановском, жесте.

Я обнял Ларису, сгреб ее, прижал, словно пытаясь вдавить в себя. Словно хотел остановить эту жуткую дрожь, больше похожую на конвульсии. На агонию. Ее волосы, холодные, почти ледяные, были совершенно мокрые.

– Меня тошнило… – клацая зубами, выговорила она.

– Ничего, это ничего…

– Воняет, наверно…

– Нет. – Я с силой гладил ее спину, точно втирал живительный бальзам. – Нет.

– Он… – она запнулась, – все?..

– Все.

Лариса быстро вдохнула, порывисто, со свистом. Дрожь стала мельче и чаще. И тут ее словно прорвало. Она заревела в голос, громко, с обреченным отчаянием, точно бросилась в бурную реку. Наверное, это была истерика, не знаю. Я даже не пытался сдержать ее, молча сжимал трясущиеся плечи и гладил, гладил.

– Боже мой… – растягивая слова, сквозь слезы сипло простонала она. – Что мы наделали… Это ж как сон, как дрянной сон…

Она подняла лицо, мокрое, с горячими щеками и слипшимися ресницами. Уставилась на меня совершенно безумными глазами.

– Ты меня ненавидишь? Да? Да?

– Нет.

– С ума сошел тоже, – безнадежно завыла она, кривя мокрый рот. – Я себя сама ненавижу! Сама!

– Я тебя люблю.

– С ума сошел… – Она обреченно мотнула головой. – Смертный грех, тоже думала, врут все, а ведь нет… Нет…

Она неожиданно цепко ухватила меня за рубашку, быстро заговорила:

– Прости меня, прости, я знаю, что делать, ты, главное… главное, не беспокойся, – она тараторила, задыхаясь и шмыгая носом. – Ты тут вообще ни при чем. Я позвоню, пусть они приедут, меня заберут…

Она остановилась, точно забыла слова. Вытянув шею, запрокинула голову и вдруг завыла в потолок. Как раненая волчица. На белой шее под нежнейшей кожей проступили серые жилы. Минуту назад, корчась на полу, я думал о том же: вместо ожидаемого облегчения на меня навалилось невыносимое бремя, мы совершили что-то настолько непоправимое, что-то настолько несовместимое с дальнейшим существованием, что выход из этого виделся лишь в немедленном и абсолютном раскаянии.

– Я позвоню. – Лариса оттолкнула меня, встала. – Позвоню сама. Ты тут вообще…

Прижавшись к стене, она переступила через праздно вытянутую мертвую ногу в аккуратной кроссовке.

– Погоди, погоди! – Я безвольно попытался поймать ее руку.

Рука выскользнула. Лариса, точно пьяная, с рассеянной осторожностью держась за стену, побрела по коридору.

– Какой там номер? – не оглядываясь, спросила она и исчезла в гостиной. – Ноль два? Ноль один?

Я услышал, как грохнулся телефонный аппарат. Лариса невнятно простонала какое-то длинное ругательство. Что-то упало снова. Я встал. Господи, что она делает? Ведь если она позвонит, милиция будет тут через полчаса. И все, конец. Вот тогда действительно будет конец.

Я ворвался в гостиную.

– Подожди! Не надо! – Голос получился чужой, высокий и звонкий.

Лариса подняла голову. Стоя на коленях, она уже набирала какой-то номер. Другой рукой придерживала телефонный аппарат, кокетливую имитацию из фальшивого золота и слоновой кости, по определению моей мамаши, «в версальском стиле маркизы де Помпадур», один из семейки жеманных уродцев (были еще точеные подсвечнички из хрусталя, псевдоантичные ходики в колбе, дуэльный «лепаж»-зажигалка на подставке красного дерева, выводок фаянсовых пастушек и трубочистов), коих она выписывала по немецкому каталогу для украшения нашего строгого социалистического быта.

Я вырвал трубку из рук Ларисы, сграбастал аппарат и с размаху грохнул его о стену. Уродец взорвался с веселым звоном, разлетелся фейерверком пластмассовых осколков, мелкие железные потроха – шестеренки, звоночки и винтики – беззвучно разбежались по ковру. Я выпрямился. Акт вандализма принес неожиданное облегчение. Будто прорвался нарыв. Бог свидетель – помпадуров телефон давно действовал мне на нервы. Лариса, смиренно сложив ладони на коленях, точно послушница, смотрела на меня с выражением, которое в старых романах называли смятением.

– К черту милицию! – Неожиданно я почувствовал прилив сил, чуть ли не бодрость. – К черту! Этот подонок угробил твоего отца, разрушил твою семью! Все правильно! Мы сделали все правильно! Правильно и справедливо!

– Справедливо… – повторила Лариса чуть слышно. – Но неправильно.

– Черт! Черт!! – заорал я. – Да! Не так, как планировали! Да! Но мы можем все исправить… И мы исправим, если не будем впадать в истерику.

– В истерику… – снова повторила она. – Тут есть от чего впасть в истерику. Не каждый день я родного дядю…

Лариса, сжав кулак, вялым жестом проткнула воздух перед собой.