Оборотная сторона правды (ЛП)

Район восточного Лос-Анджелеса, где группа из тридцати друзей организовала домашнюю вечеринку для Квинн, также широко известен как убежище незарегистрированных мигрантов. Наше расследование показало, что некоторые люди, запечатленные на фотографии (они отказались дать интервью), — дети, чьи родители заключены под стражу и депортированы, а у Честера Уошингтона имеется судимость…

— Судимость? — я вскочила с дивана, бросая газету на пол. — Честер? Ему было одиннадцать! Он украл пару вещей в магазине… А затем шесть месяцев провел в исправительном учреждении. И вот за это его…

— Тихо.

Все замерли, глядя на сенатора. Он не кричал, но произнес достаточно резко, чтобы Эллиот и Нэнси отпрянули к стенам. Мэг села на диван и взяла меня за запястье, пытаясь усадить рядом, но мое сердце неистово колотилось. Я осталась стоять на месте, ожидая, когда сенатор посмотрит на меня.

Он медленно перевел взгляд.

— О. Чём. Ты. Думала.

В ожидании ответа он прищурился, и гнев, пламенеющий в моих венах после встречи с Мартой, добавил масла в огонь.

— Я думала, что могу увидеться с друзьями и один день побыть собой. Похоже, я ошиблась.

Он вздрогнул. Мой тон стал для него неожиданностью. Для меня тоже. Никогда прежде не слышала от себя такого голоса.

Сенатор, сдерживаясь, выдохнул, частично стерев с лица злость.

— Ты знала, что твои друзья — дети нелегальных мигрантов? — он умоляющее распахнул глаза, хотя лицо оставалось серьезным.

Я вдохнула поглубже.

— Я… Я о них так не думала. Я ходила с ними в школу. Углубленную, между прочим.

— Вопрос не в этом, — раздался голос Нэнси. Взгляд Мэг метнулся к ней, но понять я его не смогла.

Сенатор не разрывал зрительный контакт, все еще продолжая надеяться, что это не было сознательной провокацией.

— Нет, — ответила я. — Я столь же удивлена, как и вы.

Напряжение спало, и меня зашатало из-за собственной лжи. Разумеется, я знала. Не о двух типах, упоминавшихся с Честером. О других, более близких мне, и, хвала Господу, не раскрытых. Пока.

Мое дыхание стало прерывистым, кожу покалывало от паники. Внезапно я поняла, что они правильно делают, что злятся на меня, вот только не по той причине.

О чем я думала, подставляя Диасов под всеобщее внимание? Как я могла так сглупить?

— Вот что я думаю, — сенатор сел и похлопал ладонью рядом с собой. Я, немного дрожа, послушно села.

Эллиот быстро подобрался.

— Ей надо сделать заявление.

— Вообще-то я сижу рядом, — огрызнулась я. Мэг взяла меня за руку. — Не надо говорить обо мне в третьем лице.

Эллиот улыбнулся, сузив глаза, точно кот, караулящий мышь.

— Тебе. Надо. Сделать заявление. Мы — напишем. Ты — прочитаешь.

— Что за заявление?

Сенатор откашлялся.

— То же самое, что ты сказала нам. Ты не знала, что эти люди находились в стране нелегально, и приносишь извинения за общение с ними.

В моей памяти эхом раздался голос Энди той ночью возле Белого дома, такой печальный и выразительный, будто он шептал мне прямо на ухо: «Они будут и дальше затыкать тебя и заставлять говорить точно по листочку…»

Я долго молчала, быть может, даже слишком, потому что Нэнси присела передо мной, молитвенно сложив руки.

— Наша позиция — решительно противостоять нелегальной иммиграции, — объяснила она, и у меня пересохло в горле. — Это один из наших основных политических курсов.

Наших. Я повернулась к сенатору, но тот наблюдал за Нэнси, как студент за преподавателем.

— Нам важно, чтобы ты приняла это.

Из ее уст это звучало так правильно, что я невольно взяла из ее рук обрывок с наспех набросанным абзацем.

Слова расплылись по бумаге. Я прикрыла их рукой.

— Я не хочу это читать.

Эллиот резко расхохотался и отошел в сторону, бросив через плечо:

— А я говорил. Вопрос времени, когда ее либеральная мать поднимет голову из могилы.

— Как ты смеешь!

Не уверена, кто из нас с Мэг это воскликнул, но я встала так быстро, что Нэнси едва не шлепнулась на задницу, поспешив отстраниться.

Несколько долгих секунд я обдумывала вариант пересечь комнату и ударить Эллиота по лицу. Это было бы просто. Вместо этого мне с трудом удалось заставить ноги выйти из гостиной в свою комнату.

Я села спиной к двери, заглушая рыдания, желая, чтобы моя мертвая либеральная мать была здесь, сказала им оставить меня в покое, собрала мои вещи и отвезла в наш маленький дом в паре кварталов от Пенни, моей лучшей подруги, которая не заслуживала быть жертвой «одного из основных политических курсов», за дружбу с которой я поклялась никогда в жизни не извиняться.