Официантка поставила наши тарелки. На них никто внимания не обратил.
— Это была ты, — выпалила я. Она повесила голову в знак признания, но мне надо было проговорить это вслух. Полностью. — Мама поделилась с тобой, кем был мой отец, а ты передала им.
Ее глаза вспыхнули.
— Я думала, он должен знать! Купер, то есть. — Она покачала головой, поправляя себя. — Твой отец. Он должен был знать о тебе.
Голос перестал повиноваться мне. Когда я выдавила его из себя, то сама себя не узнала.
— Кому первому ты рассказала? Кампании Лоуренса? Дине Томас?
При упоминании Дины глаза у нее широко распахнулась, похоже, она не ожидала, что я знакома с журналисткой. Какой наивной же она меня считала? Но она пришла в себя.
— Сначала штабу. Они поддержали меня в установлении контакта с Таймс, поэтому…
— Почему не… — я пожала плечами, перебивая ее. — Не знаю… мне? Раз эта правда обо мне, Марта, то мне и следовало узнать первой, а не твоему работодателю.
Она захлопала глазами.
— Это ошибка. Признаю. И что была неправа насчет Купера, тоже. Он не знал, Кейт. О тебе.
Я вскочила, разозлившись.
— Я в курсе! Я живу с ним, он мой отец. Я не идиотка. И не жертва. Я знаю обо всем.
— Ладно, — однако, она считала, что я лгу. Я знала не всё. Даже приблизительно. Эта любовная история была огромной черной дырой, слепым пятном, а мое впечатление о человеке все еще оставалось нечетким после недель разъездов и проживания с ним.
Единственную причину, по которой он не бросил меня, я прочитала по его лицу в первую нашу встречу — потрясение жестокой правдой на маске политикана, редко им снимаемой.
— Ты простишь меня? — на вопрос Марты ответа у меня не было, поэтому я просто бросила на столик деньги и сказала:
— Быть может, встретимся на дебатах.
И выскочила за дверь, сжимая в руке телефон.
— Закончила пораньше, — сообщила я водителю, взявшему трубку. — Можете забрать меня.
Глава 22
Наш номер все еще пустовал, «Фокс Ньюс» на невыключенном телевизоре брали интервью у неравнодушных граждан. На журнальном столике валялись две газеты: «Таймс» и «Вашингтон Пост». Я была слишком взволнована, чтобы усидеть на месте, но первая полоса одной из газет остановила меня словно удар хлыста.
На ней была я.
Это была свежая фотка, сделанная в воскресенье: на ней мы с Грейс и Гейбом делим торт в «Маунтин Мэджик». Надпись под ней гласила: «Новая американская семья».
Я села и легонько коснулась газеты, гнев сменился головокружительным удивлением не столько из-за того, что я на обложке «Таймс», сколько из-за охватившего меня тепла после прочтения заголовка.
На сей раз общественность была права. Мы — семья. И эта фотография тому доказательство. На ней Гейб улыбался мне, а под мой смех Грейси косилась на торт-муравейник. Мы казались сияющими, сильными. Довольными.
Эта обложка поведала об удивительном. Я стала настоящей сестрой для близнецов, падчерицей для Мэг, которая искренне захотела узнать о моих чаяниях и помочь воплотить их. Куперы заботились обо мне. Они стали своими.
Дверь в номер распахнулась. Эллиот, прищурившись, уставился на меня.
— Довольна?
Обложкой? Что не так? Она казалась абсолютно невинной. Более того — несла позитив.
Он швырнул в меня газеты — именно швырнул, от чего страницы разлетелись, и отошел к окну. Пока я собирала газету, вошла Мег, а за ней шепчущая на ухо сенатору Нэнси.
— Мы возложим вину на мать и школьную администрацию. Выставим Кейт жертвой…
Она замолкла, увидев меня. Я нервно листала дрожащими руками страницы, не сводя глаз с фотографии, у самого края которой виднелась половина моего лица. Нэнси смотрела на сенатора, с хмурым видом уставившегося на ковер. Даже Мэг не встретилась со мной взглядом.
Я перевернула очередную страницу и принялась ее рассматривать, а Нэнси пробормотала:
— Мы внесем корректировки в твою речь, Марк.
Это была та самая фотография с моими друзьями, благодаря которой CNN обвинили нас в подкупе голосов латиноамериканцев. У этой статьи было другое мнение.
«Переменчивая дружба дочери Купера», — гласила она.