Оборванная переписка

Сегодня утромъ получила два вашихъ письма, одно длинное, другое привѣтъ на Новый годъ. Какъ различно мы встрѣтили его! Вы — въ оглушительной тишинѣ со своими мыслями, я — въ оглушительномъ шумѣ съ чужими словами… Насъ за столомъ было человѣкъ сорокъ, старые и молодые, женщины и мужчины, всѣ на видъ веселые, всѣ оживленные, шумные… И всѣ говорили чужія слова, и жили чужими мыслями… Повторяли тѣ фразы, поздравленія, пожеланія, которыя нужно говорить въ данныхъ случаяхъ, повторяли ихъ, можетъ быть, искренно, а у каждаго тамъ, за веселой маской кипѣла или тлѣла своя жизнь съ ея горемъ…

Я сама была на видъ не скучнѣе другихъ, а внутри меня все время больно ныла печаль: Викторъ не обѣдалъ дома и до одиннадцати часовъ сидѣлъ у своей «барышни», пріѣхалъ домой, надѣлъ фракъ, и мы отправились къ сестрѣ встрѣчать Новый годъ. Въ каретѣ онъ старался шутить со мной, и хохоталъ особенно громко. И этотъ смѣхъ дѣлалъ его жалкимъ…

За ужиномъ онъ нѣсколько разъ взглянулъ на меня съ безпокойствомъ и грустью, и это наполнило меня какимъ то особенно-тяжелымъ чувствомъ жалости или сожалѣнія, я не могла разобратъ: кругомъ, со всѣхъ сторонъ, такъ громко влетали въ уши чужія слова, что невозможно было прислушаться ни къ своимъ мыслямъ, ни къ своему сердцу.

* * *

О вашей исторіи съ женой я въ послѣдній годъ слышала не мало некрасиваго. Мои друзья не могли простить мнѣ дружбы съ вами и старались представить васъ «въ надлежащемъ свѣтѣ». Но я ничему не вѣрила; я понимала, въ чемъ ваша главная вина: вы, живя съ волками, не захотѣли выть по волчьи, вы поступили такъ, какъ поступать «не принято», и вамъ не могутъ простить этого. Я, конечно, не виню васъ за это, а виню совсѣмъ за другое. Какъ вы, умный человѣкъ, не поняли, что вы совсѣмъ чужой этой женщинѣ и что она чужая вамъ? Вы не подумали: можетъ ли она любить васъ? за что? Почему она выходитъ за васъ? Нѣтъ ли у нея въ жизни чего-нибудь поважнѣе распрей съ матерью? Вамъ она понравилось своей молодостью, своей красотой, вамъ стало жаль ее, вы захотѣли связать себя съ нею на всю жизнь… Она согласилась, а вы повѣрили, — безъ колебанія повѣрили, что она выбрала васъ изъ всѣхъ тѣхъ людей, которыхъ встрѣчала на своемъ пути, выбрала затѣмъ, чтобы дать вамъ право на ея тѣло и душу… Вы приняли это какъ должное, потому что пишете, что были счастливы… И въ этомъ вашемъ счастьѣ не было мѣста для малѣйшаго вниманія къ ея душѣ, къ ея сердцу… Иначе вы не проглядѣли бы ея любви къ Ломачеву… Вы самоувѣренно рѣшаете заняться ея воспитаніемъ, хотя ей уже двадцать три года, она опредѣленная величина (отрицательная или положительная, это другой вопросъ)… и совсѣмъ не просила васъ являться ея руководителемъ…

Я обыкновенно злорадствую, когда вижу, какъ женщина мститъ мужчинѣ за его самоувѣренность и властность… Въ вашемъ случаѣ я радоваться не могу. Вы — лучшій изъ людей, какихъ я видала — вы поплатились за другихъ, и это несправедливо…

Простите мнѣ это морализированіе. Но мы рѣшили съ вами писать совершенно искренно, и я не хочу — хотя могла бы — написать вамъ иначе. Я не защищаю Анну Дмитріевну, я ненавижу ее, но не могу оправдать и васъ, — вы все время смотрѣли въ себя и на себя, какъ всѣ мужчины… И тяжело расплатились за это…

Простите, дорогой… Вамъ и безъ того больно, а я еще такъ рѣзко касаюсь этого больного мѣста.

XVIII Т. Горы, 6 января

Конечно, вы правы, мой дорогой другъ. И я не буду ни объяснять, ни оправдываться. Да, я думалъ только о себѣ, когла поцѣловалъ эту чужую и чуждую мнѣ дѣвушку, когда предложилъ ей быть моей женой, когда привезъ ее сюда, въ мой родной уголъ, въ мою обстановку, въ мою жизнь… Мнѣ было хорошо, и я думалъ, что и ей будетъ хорошо…

И я принимаю ваши упреки, какъ принялъ и искупленіе — съ полной покорностью. Точно также покорно счищаю я съ себя тѣ комья грязи, которые летятъ въ меня изъ вашего «общества». Я знаю, что нельзя безнаказанно жить въ немъ, знаться съ нимъ: или долженъ заговорить извѣстными словами, взять готовыя фразы и отпечатанную мораль, или уйти отъ него навсегда, но уйти съ позорнымъ клеймомъ. Я предпочелъ второе, т. е. вѣрнѣе — не могъ поступить иначе…

И теперь, сидя въ моей глуши, глядя навсе это издали — я удивляюсь, какъ я могъ жить такъ, какъ я жилъ послѣдніе года? Знакомство съ вами, желаніе видѣть васъ какъ можно больше и чаще незамѣтно втянуло меня въ этотъ міръ лицемѣрія, мелочности, равнодушнаго презрѣнія ко всему, что не онъ, и жестокости къ тѣмъ, кто не хочетъ принять его символовъ вѣры. Да и символы ли это? Не общія ли правила, которыя всякій обходитъ втихомолку, чтобы не попасться? Ни смѣлости, ни оригинальности, ни ширины чувствъ или мыслей… Все мелко, эгоистично, мѣщански — прилично… Вотъ почему я много разъ говорилъ вамъ, повторяю и теперь: