Оборванная переписка

— Въ чужихъ-то людяхъ не больно сладко… Привезли холоднаго, голоднаго, всего изодраннаго… Валенки всѣ провалились…

— Пожалуйста, купите ему все, что нужно, Агасья Власьевна… Сейчасъ же купите… Закажите все, или тамъ… готовое… Нельзя такъ оставлять ребенка… Ему сколько лѣтъ?

— Восемь!

Она проговорила это особенно серьезно, но я опятъ не придалъ ея словамъ никакого значенія и спокойно принялся за работу. Я не слышалъ, какъ Власьевна ушла; она, кажется, еще долго стояла за моей спиной.

Я совсѣмъ и забылъ объ этомъ разговорѣ и очень былъ удивленъ, когда черезъ нѣсколько дней услыхалъ какой-то шумъ въ большой залѣ. Я пошелъ посмотрѣть и увидалъ мальчика. Онъ бѣгалъ передъ кошкой и дразнилъ ее веревочкой, накоторой былъ навязанъ клочокъ бумаги… Онъ такъ испугался, увидя меня, что и я смутился, и не сказалъ ему ни слова. Потомъ не разъ я наталкивался на него, но — чтобы не смущать его — дѣлалъ видъ, что не вижу его.

Власьевна какъ то спросила меня:

— Не мѣшаетъ вамъ, баринъ, Егорка-то?

— Нисколько… Чѣмъ же?

— Да вотъ шумитъ… Бѣгаетъ по комнатамъ…

— Напротивъ, я радъ…

Я сказалъ эта совершенно искренно: домъ громадный, я живу въ спальнѣ и кабинетѣ отца, остальныя комнаты полупустыя, заброшенныя, совсѣмъ мертвыя. Мальчикъ бѣгаетъ по нимъ и домъ оживаетъ.

Скоро Власьевна опять заговорила объ Егоркѣ. Она пришла ко мнѣ въ кабинетъ, долго шарила что-то, ходила по комнатѣ точно искала чего-то. Я уже привыкъ къ этому, я, знаю, что ей кажется, будто я скучаю въ моемъ одиночествѣ, и она старается развлечь меня.

— Баринъ! — сказала она. — Егоркѣ учиться страсть какъ хочется…

— Отлично!.. Пусть ходитъ въ школу…

— Въ какую?

— Въ нашу… Вѣдь у надъ на селѣ есть шкода.

— Ну какая эта школа! Придетъ батюшка — ладно, а не придетъ — такъ и нѣтъ урока… Баловство одно…

— Такъ вы хотите отдать его куда-нибудь?

— Куда жъ его отдашь, сироту?

Я не понималъ, чего она хочетъ отъ меня.

— Вамъ, конечно, некогда, скучно… Такъ вы хоть книжечекъ какихъ-нибудь… Онъ читать знаетъ вполнѣ… Только уму-разуму его учить надо.

Я пообѣщалъ ей выписать книжки изъ Петербурга и забылъ…

Разъ она привела мальчика ко мнѣ въ кабинетъ достать изъ-подъ комода закатившуюся монету. Я дописывалъ главу, мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда они оба уйдутъ изъ моей комнаты.

Въ тотъ день, о которомъ я писалъ вамъ, Власьевна пришла ко мнѣ въ комнату очень взволнованная и торжественная.

— У насъ Егорка боленъ…

— Что съ нимъ?

— Взгляните сами, баринъ… Горитъ какъ въ огнѣ….

Я ничего не понимаю въ медицинѣ и не считаю себя въ правѣ давать совѣты, особенно въ дѣтскихъ болѣзняхъ.

— Пошлите скорѣе за докторомъ.

— Да вы сами то посмотрите… Спитъ онъ — не спитъ, а лопочетъ что-то нескладное.

У мальчика, дѣйствительно, оказался сильный жаръ: онъ былъ безъ сознанія и бредилъ громко и страшно. Я распорядился, чтобы скорѣе привезли доктора.

И вотъ, пока мы съ Власьевной ждали этого доктора, я и узналъ то, что такъ перевернуло всего меня.

— Чей онъ? — спросилъ я, чтобы показать участіе къ печали старухи.

— Насти, — строго отвѣтила Власьевна и пытливо посмотрѣла на меня.

Мнѣ этотъ взглядъ не понравился. Вы знаете, какъ я не люблю недомолвокъ и подозрѣній. Я сразу и не сообразилъ, что она говорить.

— Какой Насти?

— А при покойницѣ то мамашѣ вашей въ дѣвушкахъ служила… Настя! Неужто забыли?

И она опять такъ посмотрѣла на меня, что мнѣ стало тревожно.

Власьевна закашлялась и вышла изъ комнаты.

Настя? Да, — была Настя! Я едва вспомнилъ… Этому прошло лѣтъ девять… Все лѣто ко мнѣ ходила втихомолку Ариша, дочь мельника, красивая и бойкая дѣвушка… Эту я помню хорошо… Осенью она уѣхала куда-то; я остался съ больной матерью; за ней ухаживала блѣдная, худенькая дѣвущиа… Я ее и не замѣчалъ все лѣто… А тутъ — длинные осенніе вечера, нескончаемый дождь, жалобы матери на жизнь, на болѣзнь, на дѣтей… Старая, постоянно въ мелкихъ хлопотахъ, бабушка… Я совсѣмъ не помню Настю среди всего этого, не помню не только счастья, но и малѣйшей радости… Просто была скука…

Впрочемъ — развѣ можно писать объ этомъ послѣ «Воскресенья»? Тоже самое съ небольшими варіаціями. Тоже, что можетъ быть, пережили почти всѣ мы, въ той или иной формѣ…

Когда я черезъ годъ или два пріѣхалъ въ Турьи Горы, мнѣ кто-то сказалъ, что Настя служитъ горничной въ Москвѣ… Меня это не удивило, мать была такъ раздражительна, что мѣняла горничныхъ чуть не каждый мѣсяцъ.

Едва ли я потомъ вспоминалъ о Настѣ… И теперь она не сразу пришла мнѣ на память… Но вдругъ мальчикъ повернулся ко мнѣ и странно посмотрѣлъ на меня… И мнѣ сразу ясно вспомнились черные, живые глазки и приподнятыя брови… Вспомнились почему то особенно ея грубыя, жесткія руки…

Когда Власьевна вернулась, я спросилъ ее:

— Сколько лѣтъ Егоркѣ?

— Съ Петрова дня пошелъ девятый…

Я весь вечеръ мѣста себѣ не находилъ… хотѣлось все забыть, не знать, не существовать… Когда принесли почту и я увидалъ вашъ конвертъ — я уже зналъ, что въ немъ кроется для меня… И я не ошибся…